Я поехал в экипаже Альбе прежде всего в Кьеза Сан-Витале, наверняка одну из древнейших церквей в Италии. Она представляет собой ротонду, подпираемую контрфорсами и пилястрами из белого мрамора; это некрасиво, но несколько скрашивается внутренней колоннадой. Купол очень высок и узок. Вся церковь, несмотря на наносы, поднявшие уровень почвы, очень высока для своих размеров и весьма необычно построена. На части одной из больших мраморных плит, которыми выложена церковь, мне показали четкую, будто специально нарисованную фигуру капуцина, образуемую прожилками и пятнами на мраморе. Вот поистине случай чистой антиципации577 капуцина. Затем я посетил гробницу Феодосия, сейчас посвященную Святой Деве, но совсем не переделанную. Она находится примерно на расстоянии мили от нынешнего города. Здание более чем наполовину ушло под землю, но часть нижнего этажа откопана; там стоит вонючая солоноватая вода, царит полумрак и во множестве обитают огромные лягушки. В архитектурном отношении здание примечательно; не принадлежа ко времени, когда античный стиль еще господствовал, оно, тем не менее, хранит его следы. В нем два этажа – нижний, с очень простым антаблементом, опирается на дорические арки и пилястры; верхний имеет внутри округлую форму, снаружи – многоугольную, а вместо кровли – плиту из цельного камня, и одному небу известно, как ее сумели поднять на такую высоту. Это – подобие приплюснутого грубо обработанного изнутри резцом купола, с которого северные завоеватели содрали украшавшие его серебряные пластины; снаружи он отшлифован и имеет нечто вроде ручек, также высеченных из цельного камня, в которые, вероятно, продевали веревки, чтобы его можно было приподнять. На второй этаж ведет современная каменная лестница. – Затем я посетил церковь, называемую Ла Класса ди Сан-Аполлинаре; это – базилика, возведенная не помню уж каким из императоров-христиан; длинное здание с крышей, как у амбара, опирающейся на двадцать четыре колонны из самого лучшего мрамора, с алтарем из яшмы и четырьмя колоннами, также из яшмы и из giallo antico578, которые поддерживают балдахин над дарохранительницей, представляющей, как говорят, огромную ценность. Она напоминает ту церковь (я позабыл ее название), которую мы видели в Риме – (San Paolo) fuori del le mura579 – должно быть, император украл эти колонны, совершенно не подходящие к месту, где они сейчас стоят. – В самом городе, подле церкви Сан-Витале, показывают гробницу императрицы Галлы Плацидии, дочери Феодосия Великого, а также ее супруга Констанция, брата Гонория и сына Валентиниана – все они были императорами580. Гробницы представляют собой массивные мраморные ящики, украшенные грубыми и безвкусными резными изображениями ягненка и других христианских символов, – и почти никаких следов античного искусства. Как видно, первое, что сделало христианство, – это уничтожило прекрасное в искусстве. Гробницы находятся в сводчатом зале, отделанном грубой мозаикой и построенном, кажется, в 1300 году. – Больше я пока ничего не видел в Равенне.

Пятница [10 августа]

По вечерам мы ездим верхом в сосновом лесу, отделяющем город от моря. Вот как проходит у нас день – я приспособился к этому распорядку без большого труда, лорд Байрон встает в два – завтракает – мы беседуем, читаем и т. п. до шести, затем верховая прогулка, обед в восемь, а после обеда мы беседуем до четырех или пяти часов утра. Я встаю в 12 и сейчас посвящаю тебе время между своим пробуждением и его.

Лорд Байрон во всех отношениях переменился к лучшему – это касается и таланта, и характера, и нравственности, и здоровья, и счастья. Связь с мадам Гвиччиоли оказалась для него неоценимым благом. – Он живет в роскоши, но не превышая своих доходов, которые составляют сейчас около 4000 в год; из них 1000 он тратит на благотворительность. У него были дурные страсти, но он их, видимо, победил и становится тем, чем должен быть, – добродетельным человеком. О его интересе к итальянским политическим делам и его участии в них нельзя писать581, но они тебя восхитили бы и удивили. – Он еще не решил переселяться в Швейцарию582; и она в самом деле ему не подходит; сплетни и интриги тамошних англизированных кружков измучат его, как и прежде, и могут вновь толкнуть к разврату, – которому он, по его словам, предавался не по склонности, а от отчаяния: мадам Гвиччиоли и ее брат583 (друг и поверенный лорда Байрона, всецело одобряющий ее связь с ним) хотят ехать в Швейцарию, как говорит лорд Байрон, просто ради новизны и перемены мест. Лорд Байрон предпочел бы Тоскану или Лукку и старается их переубедить. – Он попросил меня написать ей подробное письмо, чтобы убедить ее остаться в Италии. Несколько странно, чтобы совершенно незнакомый человек писал возлюбленной своего друга о столь деликатных предметах. – Но мне, как видно, суждено деятельно участвовать в делах каждого, с кем я сближаюсь. Итак, я изложил ей на плохом итальянском языке самые веские доводы, какие мог найти, против переезда в Швейцарию, – по правде сказать, я буду рад, чтобы платой за мои труды был его переезд в Тоскану. Равенна – жалкий город; жители ее неотесанны и грубы и говорят на самом ужасном patois, какой ты можешь себе вообразить. Среди тосканцев ему будет во всех отношениях лучше. Флоренция, я боюсь, не понравится ему из-за множества англичан. А что ты скажешь насчет Лукки? Сам он предпочел бы Пизу, если бы не Клер; и я действительно не склонен советовать ему такое близкое соседство, как ради его блага, так и ее. – Порох и огонь следует держать на почтительном расстоянии друг от друга. – Есть Лукка, Флоренция, Пиза, Сиенна – и вот, кажется, все. – А как, по-твоему, не подойдут ли ему Прато или Пистойя? – англичане туда не ездят, но боюсь, что там не удастся найти для него достаточно хорошего дома. – Аллегру я еще не видел, но завтра или послезавтра съезжу для этого верхом в Баньякавалло584. – Он прочел мне одну из неопубликованных песен «Дон Жуана», поразительно прекрасную. – Она ставит его не просто выше, но намного выше всех современных поэтов; каждое слово отмечено печатью бессмертия. – Неудивительно, что я отчаялся соперничать с лордом Байроном; а ни с кем другим и не стоит состязаться. Эта песнь в том же духе, что и конец песни, и написана с неслыханной свободой и силой; там нет ни одного слова, против которого мог бы возражать самый строгий защитник достоинства человеческой природы;