Шрифт:
Закладка:
– Вот, вот. Я попал туда – и стал баталистом. Когда попадаешь в такую обстановку, то возникают глубокие переживания, связанные с войной, с родиной. Отец под Сталинградом погиб, страна… И это меня очень захватило. И с тех пор я занимаюсь проблемой страны, державы, государства, армии.
– Это понятно. Я, помню, поехал в Чечню в командировку, еще шла первая война. Приезжаю из Слепцовска на «чайнике» в Грозный… Где остановиться? У меня были и чеченские адреса и рекомендации, и армейские. На перекрестке шофер остановился и говорит: «Ну куда? В город или в Ханкалу, в штаб группировки?» И меня пробило: ё-моё, как же я к духам поеду? Когда там, в Ханкале, свои, наши солдаты и офицеры? А в Москве я этого не чувствовал, все было равно – ни своих, ни чужих.
– Ты был как витязь на распутье. Голубчик, вот это оно и есть, самое главное: на войне ты слушаешь голос своей природы, Бога, ты пробиваешься через толстые шкуры наслоений к ощущению своего «я». Войны-то плодотворны для художника, они тебя пробивают насквозь, возникает короткое замыкание, такая дуга вольтова, которая зажигает всю твою сущность внутреннюю.
– За тобой вслед стал ездить на войны Лимонов.
– Он – автономно. Лимонов – он же тоже авантюрист, как и я, во многом. Лимонов – это человек, которому обыденность противна, он ищет экзотику в жизни, он ищет адреналина и подвигов. Лимонов один из самых рыцарских людей нашего времени. И бородка у него, как у рыцаря.
– И такая тема: Артем Боровик тоже ездил на войны. Ты его там не встречал?
– Я помню, как он начинал… Боровик-старший приходил ко мне и рассказывал, что вот, мальчик хочет ездить, готовится… Мне нравилось, что он молодой и ездит. Он отправился в Афганистан. Там ему Варенников обеспечил сумасшедшую охрану. После этого Артем получил Красную Звезду – один раз съездив в Афганистан! Мужики пахали там всю войну, и им даже медали не дали. А потом сразу поехал в Штаты и прошел там курс молодого бойца и воспел это все, – это отвратительно. Вся страна воюет с Америкой в Афганистане, наших парней там стреляют из американской винтовки М-16, – а он поехал хвалить это чужое оружие! Я понял, что это распад… Тогда как раз началась травля нашего контингента, нашей армии, ее убиение. Это продолжилось на первой чеченской войне. Те же самые перья, те же самые журналисты мочили наших солдат и в Афганистане, и в Чечне. И довели до гробов. У меня к Боровику отношение сложное. Он очень талантливый человек, но он, конечно, баловень своего отца, баловень системы. Я жалею, что он погиб, он погиб на посту, и все претензии, которые у меня к нему были, – они все сняты его трагической гибелью. Он погиб как военный, – хотя и летел по коммерческим делам. Это неважно. Его догнали, может быть, те пули, которые в Афганистане и где-нибудь еще пролетели мимо.
– Один наш с тобой знакомый знаменитый журналист много лет провел в Афганистане – и не то что в бою не был никогда, так в его сторону даже не выстрелили ни разу.
– Я тебе скажу, что это никак не умаляет его роли. Когда я в первый раз попал в Афганистан наивным молодым человеком, я попал сразу в хазарийский путч. Весь Кабул клубился от взрывов, танки стреляли по толпе, моджахеды пытались взять город штурмом, а десантники их отбивали. Находиться в городе, обстреливаемом артиллерией, – это все равно военная ситуация.
– Помню, как на армяно-азербайджанской войне я попал под танковый обстрел. Я ругал себя страшными словами: вот мог бы сидеть дома на кухне и пить чай под красной лампой, а вместо этого лежу на земле возле машины и страшно боюсь.
– Ты сейчас, наверно, об этом не жалеешь, а радуешься, что это было в твоей жизни! Представляешь, ты бы этот момент пропустил? Радуйся, что судьба тебя кидала, страх – это драгоценные ощущение. Социальный страх, что вот тебя арестуют, – это ценный опыт. Человек, который не пережил социального страха – это младенец, эмбрион. Человека должны одолевать страхи – за любимых, за детей, за страну, за свою жизнь, за свои книги, за святыни. Только это и делает нас людьми, понимаешь… Если ты испытал страх в Ханкале, это хорошо…
– Ты же еще ездил к моджахедам, вызволять пленных.
– Я ездил вызволять наших пленных в Пешавар. Была такая сцена. Русские матери приехали туда, Гульбеддин выставил перед нами в ряд 300 калек-моджахедов, сидящих в колясках, с оторванными ногами, и сказал: «Вы просите ваших сыновей? Посмотрите, что они сделали с моими сыновьями!» Русские матери, рыдая, бежали вдоль ряда этих колясок и просили прощения. Незабываемая сцена, перфоманс страшный. Но он отдал.
– Всех?
– Одного.
– И Руцкого ты вроде вызволял.
– Нет, Руцкого вызволял Крючков, и Крючков же его представил к герою. Он же выполнял задание КГБ, когда его сбили: мочил одно племя, которое взяло от нас оружие, а потом блядануло и ушло к противнику. Пикантно то, что Руцкой потом арестовывал Крючкова и вел его, пленного, в тюрьму.
– Сбитый летчик… А что с ним делали в плену?
– Много чего. Мучили. Он висел на дыбе… Руцкой – герой. Он такой человек Возрождения: они были отважные, безумные, беспринципные, игроки. И вот он авантюрист такой великолепный.
– А правда, что на войнах в Африке тебя перекрашивали в негра?
– Перекрашивали.
– Ваксой?
– Нет, каким-то военным гримом. Он был грязно-рыже-черного цвета, очень вонючий. Такое ощущение, что его сделали из мускусных желез. Это в Анголе было. Я направлялся в штаб-квартиру Сэма Нуйомы, президента Намибии. Там была база намибийских партизан, мы до Виндхука еле доехали. И на трассе иногда били машины, а белые были валютой, их выменивали потом у буров на своих пленных. Так меня намазали, чтоб я не выглядел валютой.
– Известна твоя позиция: на войне журналисту нельзя просто смотреть, он должен стрелять по противнику.
– Что касается поведения журналиста на войне… Пришел – воюй. Я считаю, что если журналист, который попадает на передовую, требует, чтобы его защищали там, отвлекая на него военных, бойцов, солдат, – это безнравственно. Журналист – такой же, как остальные, он должен участвовать в бою. Я стрелял везде, где только можно стрелять. Вылетаем на вертолетный удар. Ну конечно, я не сижу со штурманом за гашетками, но я – на борту боевого вертолета, весь экипаж стреляет,
