Шрифт:
Закладка:
Короче, тяга советских и постсоветских образованцев к литературе ослабла, а вера в возможность легкого и быстрого – прижизненного еще – нахождения истины сделалась весьма нетвердой. К тому ж мы за это время увидели, что богоносец как-то уж слишком рьяно требует твердой руки, и страстно любит чекистов, и всех соседей вокруг как-то он стал немножко ненавидеть, вплоть до того, что один не последний у нас писатель сообщил мне о своем открытии: «Народ – говно». Смело, резко, даже ужасно в какой-то мере – что ж, идите с ним поспорьте. Народ наш, может, и прекрасен, но хорошего уж не ждешь от него, когда у него в башке собачья чушь из телевизора. И на писательские головы, безусловно, падает какая-то часть вины народа – в смысле простой публики – перед публикой «чистой», в смысле которая на работу ходит «в чистом». Народ поддался, кажется, всем дешевым и постыдным соблазнам, какие только на нас могли свалиться и таки, увы, свалились. То есть искатели истины потерпели поражение.
Оказались неконкурентоспособными.
Так что уж не жжет глаголом сердца людей В. Г. Распутин, да и вообще, как говорят падонки, «не жжот».
Но тогда, тогда! Все было иначе.
Взять хоть 89-й год, когда ВГ «взорвал бомбу» на Съезде народных депутатов. Он тогда, как все помнят, предложил, чтобы Россия вышла из состава Советского Союза. И пусть, значит, союзные республики, раз они такие умные, живут своим умом, хватит доить Россию!
Я, как уже сказано, смотрел на писателя во все глаза и мучился вопросом – а отчего ж он не пишет романов и повестей? Почему ж ушел он в публицистику? Из большой литературы?
Ну наверно, это не только мой вопрос, он многих терзал в те времена, когда еще такие абстрактные вещи вообще могли кого-то беспокоить. На вопрос можно смотреть шире, можно вообще спросить – а где, к примеру, Василий Белов? Который весьма звонко звучал, как мы помним. Где Крупин, бородатый, будто пророк, с попыткой и интонации соответствующие вызвать к жизни? Лихоносов, наконец, стилист удивительной тонкости? Где… э-э-э… нет, те уже умерли, кажется. Живые и мертвые – все они молчат одинаково громко.
– Да такие важные проблемы стоят перед народом, что надо писать именно публицистику! – отвечал мне Распутин уверенно.
– Ну знаете, Валентин Григорьич, публицистов и без вас много – а вот повесть за вас не напишет никто.
Мне казались его повести страшно нужными тогда. Необходимыми как воздух. Может, я и был прав, тогда-то. Он, однако, отвечал, все с той же уверенностью в голосе, как теперь понятно, я был неоригинален и его достали уже этим идиотским вопросом, я тут цитирую по памяти, могу в словах ошибаться, но смысл точный:
– В дни, когда страна в опасности, нельзя писать повести! Надо всё бросить и уходить в журналистику.
– Это к нам, что ли? – кривился я. – Зря вы это задумали, – высказывал я свое мнение, которого он не спрашивал, и в советах моих, как мы понимаем, он никогда не нуждался. Жил как-то без меня и дальше, может, еще лет тридцать проживет, дай Бог ему здоровья.
Вот в таком приблизительно духе вели мы беседу. Которая стала подходить к концу, потому что ему пора уж стало ехать, да вот беда – машины не было. Должна была машина какая-то прийти, но где-то застряла. Вот мне и нашлось дело, выдался случай помочь писателю Земли Русской:
– Так давайте я вас подвезу! У меня машина внизу…
В отличие от Никиты Михалкова, которого я когда-то – на вручении «Оскаров» то ли в 1994-м, то ли в 1995-м точно так же вызвался подвезти в Калифорнии от кинотеатра, где он показывал эмигрантам документалку про свою младшую дочь, продав ностальгическим старикам 20-долларовые билеты, а он непонятно почему отказался, – Валентин Григорьич любезно согласился; ну а почему нет, в самом деле?
Спустились мы, сели в машину… Наверно, это было концептуальное зрелище: я везу писателя-деревенщика от издательской избы на своем автомобиле с сельскохозяйственным названием «Нива» (!).
Поехали мы в центр. Там у писателя была – да наверно и есть, осталась – квартира в чудесном кирпичном доме, двенадцати, кажется, этажей – такие в старые времена доставались счастливчикам – цековским аппаратчикам и прочим небожителям.
Это его зимняя база.
Тогда там жила, царствие ей небесное, его дочь Маша. Маша Распутина.
Какая суровая, просто черная, ирония – ее, дочку знаменитого «нравственника» (термин Солженицына), звали в точности, как разудалую попсовую певицу, словно в какую злую насмешку.
В пути мы продолжали разговор. Распутин давал мне советы – как вести дела с издателями. Я, само собой, попытался договориться насчет интервью, а то как же.
– Интервью? Нет, не могу сейчас. Нету столько свободного времени. У меня все расписано, и недели на интервью нету.
– Как – недели? В полтора часа уложимся.
– Что значит – в полтора?
– За это время я успею задать все вопросы, а вы ответите.
– Ну это вы успеете. Но мне ж потом надо садиться и все переделывать. Вписывать мысли, идеи…
– А, вот как…
Ну мне, в общем, стало ясно, что вместо интервью получился б манифест, к которому я бы имел едва заметное отношение, так что и незачем лезть под руку. Пускай классик сам пишет свои манифесты и обращения к гражданам России. Он их и так уж написал немало (вам наверняка попадались), но, как ему кажется, недостаточно.
И вот теперь приходится мне писать о Распутине своими словами, ну конечно, с цитированием его многочисленных манифестов. И чужих о нем слов, которых тоже немало сказано – и друзьями, и поклонниками, и недругами. И как ни странно, трезвыми литературными критиками, которые, вы удивитесь, не перевелись еще на нашей почве в эпоху оскудения умов.
CV
Для начала надо коротко окинуть глазом жизненный путь писателя.
Он появился на свет в мощном по рождениям году – 1937-м (15 марта, в один день с Маканиным, в один год с Вампиловым, Юнной Мориц, Высоцким, Ахмадулиной и Аверинцевым). Тогда в СССР как раз был заметный всплеск рождаемости – вот что значит сталинский указ о запрещении абортов летом 1936 года! Наблюдение это не мое, избави бог, – но Андрея Битова, который родился как раз в тот самый год.
Кстати, есть мнение, что деревенщики больше ненавидели советскую власть, чем городские диссиденты, –
