Я в первую очередь про это думаю, когда ты так красиво рассказываешь про свою империю и нахваливаешь ее стройки. За «Евангелие» человека посадили! Кому ж вы, спрашивается, служили в таком случае? Ясно – сатане! И ваша звезда – это же, как известно, перевернутая козлиная голова!

– Ну, церковь царской империи была наполовину атеистическая. Она не заступилась за царя. Только в советское время, когда гонения начались на веру, церковь вернулась в первоапостольские времена, когда сиял огнь Христов. Я говорю тебе по-богословски! Большевики создали сонм святых, сонм мучеников! А если б не создали, где бы были сегодняшние священники?

– Интересный взгляд, парадоксальный. Но я-то тут при чем? Я был простой парень, который тиражировал «Евангелие». А твои имперские чекисты ловили нас за это.

– Но ты же там за бабки работал.

– Не скрою, и за них тоже.

– Это была твоя работа, твой бизнес.

– Да. Но еще я чувствовал себя культуртрегером, – хотя это не так важно. Не пойму, к чему ты клонишь?

– Жалко, тебя тогда не арестовали!

– Типун тебе на язык!

– Если б арестовали, у тебя была б другая жизнь. Ты б, может, стал архимандритом, я б к тебе обращался «владыко», припадал бы к твоей руке. В миру ты Игорь, а так был бы какой-нибудь Вонифатий.

– Лучше уж тогда Филадельф. У тебя был такой знакомый.

– Да, да. Иеромонах Филадельф. Я ездил к нему в Лавру в 93-м, перед бойней. Ездил. Я ему исповедался, рассказал, чего я хочу, чего жду, чего боюсь, – и получил от него благословение. Перед смертью он стал иеросхимонахом Моисеем. Я в какие-то переломные моменты брал у него благословение. Первый раз – когда шел во Фронт национального спасения. Потом, значит, в 93-м. А третье я получил от ныне покойного Николая Гурьянова, на Псковщине. Он мне его дал за год до смерти своей. А газету нашу «День» окормлял отец Дмитрий Дудко. Он считал, что Гастелло и Талалихин – это святые русские. Красные герои крестились кровью пролитой за Отечество и потому заслуживают того, что быть причисленными к лику святых, рядом с Александром Невским и Сергием Радонежским. К иерархам я отношусь очень сдержанно, а к живому православию – прекрасно.

– Ты когда-то думал о монашеской схиме.

– Был момент, когда готов был прийти к этому, но… задержался в мирской жизни.

Слава, деньги

– То, что ты всегда делал в газете «Завтра» с ее скромным тиражом – это была одна история. Но после сокрушительного успеха романа «Господин Гексоген» у тебя началась другая жизнь – открытая, светская, ты стал модным, ты звезда ТВ и радио. Проханов – модный писатель! Что такое? Мир перевернулся…

– Мы все в ситуациях, мы все в запале, и эти ситуации иногда извергают из нас самые непредвиденные сентенции, взгляды, позиции, и нельзя по этим ситуациям определять человека. Человек в динамике. Время сумасшедшее, время меняет планки. Ты неподвижен, а планки меняются. Ты всегда законопослушен, но если планки сдвинуть, ты можешь стать преступником к вечеру.

– Как Солженицын: то его сажают, то награждают, то президента к нему домой везут, – а ведь он всю жизнь одно и то же говорит и пишет, не меняется.

– Да…

– Ты его уважаешь?

– Уважаю, хоть он и зануда. Он зануда и мученик. Что касается изменения моего статуса, то это не стало для меня духовным переломным моментом, я тебя уверяю. Я же playboy, так же как ты, я гуляка, волокита, я богемный человек, меня затолкали на эту войну, когда она началась, а как передышка, как отводят во второй эшелон – то я снова playboy. Но это все для меня не ново – я же еще в советское время пережил успех.

– Ну да, ты же был «соловей Генштаба».

– Да. И в этом качестве я мог улететь в любой штат Америки, сев верхом на любую ракету и соскочив с нее за пять минут до взрыва. Я знал, что такое успех, внимание общества, критиков…

– Это после книги «Дерево в центре Кабула»?

– Раньше! Я написал роман «Место действия», про сибирскую стройку – и сразу стал обожаемым.

– А, производственный роман…

– Но это же так интересно: стройка в Тобольске! Архаика и новое. Я пережил успех… На ТВ я вел программу «Служу Советскому Союзу». Поездки по гарнизонам… И не только. Я объездил весь мир. Я знаю все мировые столицы. В моей жизни был такой период, когда я состоял в руководящем органе Комитета защиты мира – как писатель модный. Это давало мне возможность двигаться по миру. Но на Западе мне нигде не было интересно – ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Берлине. Ни даже в Рио на пляже Копакабана. Вознесенский, Евтушенко, Рождественский ездили в Рим, Париж, Нью-Йорк… Они ездили на Запад, их интересовала западная эстетика, они западники. А я не заразился Западом, я не почувствовал, что я обделен чем-то, что я могу взять оттуда. Куда с большей охотой я мотался по войнам, по горячим точкам. От Никарагуа до Кампучии, от 5-й эскадры на Средиземном море до Мозамбика, – меня вот это привлекало, я всегда был империалистом. Мне интересно было смотреть, как советская империя реализует себя…

– И денег у тебя было полно.

– Конечно. После издания первой книги я уже был обеспеченным человеком. Имел возможность на эти деньги, не посылая жену в шахту, родить двоих детей и вырастить. Причем жена у меня все одна и та же.

– Это круто.

– Это признак ущербности, я понимаю. Убогости и одномерности.

– Да ладно, брось ты, нас таких много. В связи с твоими поездками я подумал: ты, наверно, и языками разными интересуешься.

– Языки? Я больше всего говяжий люблю и бараний, и семенники тоже. По-немецки читаю, английский знаю. По-русски немного…

Войны. Афганистан

– Может, главная твоя тема – это войны. Мне кажется, это связано с тем, что твой отец погиб на войне.

– Мой отец погиб под Сталинградом. Он кончил исторический, учился в аспирантуре, у него была бронь. Так он выкинул бронь и пошел воевать.

– А как ты попал на войну в первый раз?

– Случилось так, что произошел бой на Даманском, на Уссури. И я после всех своих хохломских зарисовок – был отправлен туда.

– А, это когда ты записывал, как плачут и причитают над убитыми солдатами, и опубликовал это?

Он писал об этом так:

Когда случился Даманский, я поехал туда и описал момент, когда на заиндевелые гробы, оставленные в больших штабных палатках – гробы, в которых лежали убитые пограничники, – кидались матери и отцы, которых туда привезли. Я сидел с блокнотом и фиксировал все