— откуда ко мне пришли эти знания, я понятия не имела, но видела всю картину четко и могла перед любым судом поклясться, поставив на кон собственную жизнь, — а может, еще расскажете всем, почему я всю свою жизнь от малейшего перенапряжения в обмороки падала? А еще лучше покажете, что за порошок у вас в мешочке на поясе вечно болтается? И чтобы народ не сомневался, давайте в столицу его, для верности отправим. На проверку к придворным целителям и магистрам. Как и все остальные банки-склянки из вашего кабинета? Уверена, там много интересного найдут. И запрещенного. И того, что больше калечит, а не лечит. Что скажете?

По мере того, как я говорила, целитель все больше багровел, его доченька дважды пыталась разыграть хрупкую деву, которую довели до обморока, а Марк…Мой любимый, дорогой и самый прекрасный Марк стал приближаться ко мне, думая, что я ничего не замечаю.

Дурак.

Я никогда в жизни так хорошо не видела, как после возвращения из Черного Леса. Все видела! И то, что показывали, старательно выпячивая вперед, и то что скрыть пытались, натягивая убогие маски.

Поэтому, когда между нами оставалось всего пара шагов, я развернулась, встретилась с ним взглядом в упор:

— Достал, — и плашмя веслом по кудрявой башке огрела.

Хлоп!!!

Вместо жениха перед нами оказался пестрый пучеглазый петух. Повернул голову в одну сторону, в другую, да как заорал, а я его хвать за шею и встряхнула хорошенько:

— На суп сгодится.

Девка его сдавленно хрюкнула и, подтягиваясь на руках, поползла прочь, а целитель как-то сразу оробел и заикаться начал:

— Ты… ты… неправильно все поняла…ты…ты…

— Я-я, — удобнее весло перехватила и двинулась на него, — показывай, что у тебя там в мешочках.

— Хо…хорошо… — этот гад начал развязывать тесемку своими дрожащими пальцами, снял один из мешочков…и швырнул в меня!

Я по инерции снова веслом взмахнула – и полыхнуло так, что чуть окна в зале не вынесло. Люди попадали на пол, прикрывая головы руками, а целитель бросился наутек, фактически сознаваясь в своих проступках.

Только далеко все равно не убежал, потому что на входе со всего маха врезался в Ханса и отлетел от него, как мяч от стенки.

У меня аж сердечко екнуло и забилось так сладко, что воздуха перестало хватать. Я ведь уже соскучиться успела.

— Ты еще кто?

— Дух леса, — ответила я, не отводя взгляда от нового гостя.

— Какого такого леса? — целитель начал активнее помогать себе локтями и пятками, отползая все дальше.

— Черного, конечно. Наши-то леса уже давно всех своих духов растеряли, одна трава да деревья остались.

— Да какой же это дух! — внезапно прорезался голос у дочери целителя, — проходимец какой-то.

Ханс хмыкнул, посмотрел на меня и после того, как я кивнула, взял и обернулся, представ в образе огромного черного медведя с пылающим взором.

— Еще вопросы есть? — я обвела всех присутствующих наглым взглядом. Было очень приятно чувствовать себя под защитой такой зверюги. Приятно и трепетно. И все силы уходили на то, чтобы сдержать блаженную улыбку, — если нет, то прошу всех на выход. Всех, кроме тебя, цыпочка, твоего папани и вот этого петуха. С вами будет разговор отдельный.

Просить дважды никого не пришлось. Были гости – и нет гостей. Только входная дверь за ними жалобно всхлипнула и закрылась.

— Ну и где твой жених? — хмуро спросил Ханс.

Я протянула ему вяло трепыхающегося петуха и робко улыбнулась:

— Я это… рассердилась немножко…

Он посмотрел на меня, на петуха, потом кашлянул и, сконфуженно потирая бровь, произнес:

— Напомни мне тебя не злить.

Эпилог

Увы, петуха пришлось расколдовывать. Хоть я и порывалась наварить бульона или отправить посылочку в лес к Люсеньке-Людоедке, но Ханс настоял на том, что надо все возвращать обратно и вершить правосудие, чтобы другим неповадно было.

Преступников мы посадили в темницу под тяжелый замок, где им предстояло ждать своей судьбы и приговора. В тот же день по Синеречью расползлись слухи о моем бойком возвращении, и в усадьбу потянулись прежние работники. Вернулся садовник, конюх, старшая горничная и ее помощницы, стражники пришли. Да все пришли, кто верой и правдой нашей семье служил, и кого эти проходимцы вынудили уйти.

Пока Ханс железной рукой наводил порядок, я сидела у кровати отца и подкармливала его той самой сушеной рябиной, которая из меня всю отраву вывела и заставила мой дар пробудиться.

К полуночи папенька пришел в себя, с трудом приоткрыл тяжелые веки и грустно сказал:

— Ну вот и все. Отмучался. Доченьку свою вижу…

— Пап, — я взяла его за руку, — живой ты. И я живая.

— Какая злая шутка, — горестно вздохнул он и попытался снова закрыть глаза, но я не позволила.

Бесцеремонно сунула еще несколько ягод ему в рот:

— Глотай!

От неожиданности он подавился, но проглотил – гулко и с надрывом, а потом неверяще просипел:

— Сима? Это и правда ты?

— Да, — не в силах сдержать слезы, я бросилась ему на грудь и разрыдалась.

Подумать только, еще бы несколько дней, и его уже было бы не спасти. От одной мысли об этом в душе снова вспыхнула ярость, но я сдержала ее. Чуть сама не загорелась, но все-таки выдохнула и еще крепче обняла отца.

— Я был уверен, что ты погибла.

— Жива, здорова. И ты скоро поправишься, — улыбаясь сквозь слезы, заверила я. Правда потом нахмурилась, — ты когда собирался мне сказать?

— О чем, милая?

Я с укором посмотрела на отца и пояснила:

— О том, что я из Чернодырья, папа.

Он как-то сразу сник и пригорюнился:

— Узнала, значит?

— Узнала.

Он замялся, пытаясь подобрать правильные слова, потом вздохнул тяжко и начал говорить:

— Мы с Кики встретились, когда меня в лес на спор занесло. Хотел показать удаль молодецкую, а угодил в болото. И хана бы мне там пришла, если бы не она.

— Кики?

— Кикимора болотная.