«Огромный размах плана, – размышлял сам Бальзак, – охватывающего одновременно историю и критику общества, анализ его язв и обсуждение его основ, позволяет, мне думается, дать ему то заглавие, под которым оно появляется теперь: “Человеческая комедия”. Чрезмерно ли оно? Или только правильно? Это решат читатели, когда труд будет окончен»{404}.

Читатели решили: гениально! Автору же ничего другого и не нужно. Его «Сцены частной жизни» печатал Луи Мам, «Философские романы и рассказы» – Шарль Гослен; до этого Бальзак неплохо поработал с Эдмоном Верде. И вот теперь Фюрн. В общей сложности с 1842 по 1846 год из печати вышли 16 томов, существенно пополнивших его «Человеческую комедию».

Когда-то Данте Алигьери написал бессмертную «Божественную комедию». Через пятьсот лет после этого Оноре де Бальзак продолжит «комедийную» тематику, существенно приблизив её к человеческому социуму. Кто следующий? Впрочем, этот следующий, судя по всему, появится не так уж скоро – скажем, не раньше, чем через столетие…

* * *

В марте 1842 года Бальзак ставит в «Одеоне» очередную пьесу. Комедия «Изворотливый Кинола» (так звучало её название), по мнению автора, должна была взорвать театральный мир. Директор театра Огюст Лире потирал руки в надежде сорвать большой куш. Совсем недавно он пережил оглушительное фиаско, связанное с неудачными постановками «Лоренцино» Дюма и «Цепи» Скриба, вызвавшими крайнее неодобрение театральных фанатов.

Ознакомившись с рукописью «Кинолы», мсье Лире повеселел:

– Ваша пьеса, мой друг, настоящий шедевр, наполняющий меня трепетом. Главное, чтобы всё прошло, как надо…

Бальзак не сомневается: постановка «Кинолы» вызовет настоящий фурор. В этом же он пытается убедить директора театра.

– Не волнуйтесь, – успокаивает чинушу Бальзак. – Нам даже не понадобятся эти отвратительные клакёры[134] – обойдёмся без них. Все места на три первых представления прошу, mon cher ami, предоставить в моё собственное распоряжение, я сам распродам их…

– Позвольте… – попытался было возразить Лире, но Оноре его перебил: – Я же говорю: предоставьте всё мне. В партере рассадим кавалеров ордена Святого Людовика… В креслах – пэров Франции. Посланники разместятся в литерных ложах, ну а депутаты и крупные чиновники – в бенуаре.

– А в бельэтаже? – оживился собеседник.

– Бельэтаж – для видных финансистов… Богатые буржуа – в третьем ярусе…

– Что с журналистами – их-то куда?

– С этими ещё проще: пусть платят за свои места! Если, конечно, ха-ха, билеты останутся…

Время ничуть не поменяло Оноре: он продолжал оставаться авантюристом. В случае с билетами на «Кинолу» Бальзак превзошёл сам себя, превратившись в самого настоящего спекулянта.

Леон Гозлан вспоминал: «Если кто-нибудь приходил купить ложу бенуара, он отвечал сквозь решетчатое окошечко: “Слишком поздно! Слишком поздно! Последнюю ложу продали княгине Агустино Агустини Моденской”. – “Но, господин Бальзак, мы готовы заплатить бешеную цену!..” – “Да хотя бы и бешеную, все равно ложу в бенуаре вы не получите – все распроданы!” И покупатель удалялся, не получив ложи»{405}.

Помимо всего прочего, Бальзак нарушил важнейшее правило: он не пригласил на просмотр пьесы критиков. «Критики как ни в чем не бывало пришли в театр, – пишет П. Сиприо, – и обнаружили, что на “их” местах восседают маркиз де Лас Марисмас, Александр Мари Агуадо, господа де Варона и Мартинес де Ла Роза, герцогиня де Кастри, барон и баронесса Ротшильды…»{406}

«Нахальство, граничащее с грубостью», – напишет после премьеры «Moniteur».

Впрочем, можно было ничего не писать: пьесу освистали. Бальзак, конечно, во всём обвинял клакёров – этих подлых и продажных тварей, которые за пятак могли продать родную мать. Немало постарались для очернения «шедевра» и критики, которыми романист открыто пренебрёг. Подобное не прощается, и те постарались. Когда после провала Бальзак выпустил эту пьесу отдельным изданием (по цене 6 франков за экземпляр), журнал «Revue endepandant» цинично написал: «Купите лучше Мольера за 5 франков – ещё целый франк сэкономите».

Но было и другое: «Изворотливый Кинола» на самом деле оказался довольно слабенькой пьесой, обманувшей ожидания не только автора и директора театра, но и главного критика – зрителя. А зрителю она не понравилась.

«Пьеса плоха, – напишет Генрих Гейне, – но это произведение, проникнутое творческим духом. Я прочитал разгромные рецензии и возмущен до глубины души. Можно подумать, что их писали евнухи, тыкающие пальцем в мужчину, от которого родился горбатый ребенок»{407}.

Вообще, Оноре сильно устал. Вечное безденежье убивало. Порой хотелось отложить перо, прилечь на диванчик и уже не вставать. Может, бросить всё, да махнуть куда-нибудь?! – мелькнула однажды шальная мысль. Париж-пустыня становился невыносим… Взять и поселиться… в Бразилии. А что, там правит славный Дон Педро[135]. Уж он-то точно позаботится о несчастном французском литераторе, который у себя на родине получает одни зуботычины. Бразилия… Дон Педро…

В последнее время эти слова навевали на него приятную негу, особенно перед сном. А когда просыпался… снова бежал к письменному столу. И всё повторялось сначала. Как вчера… И позавчера… И как было всегда.

* * *

Деньги… Деньги… Деньги… Оноре по-прежнему никак не может свести концы с концами. Теперь даже в его пьесах, как писал Т. Готье, «кредиторы лезли со всех сторон – из-за печки, из-под кровати, из ящиков комода; они выли в печной трубе, просачивались из замочной скважины, взбирались по стене в окно, как любовники; иные возникали из глубины сундука, как чертики, выскакивающие из игрушки с сюрпризом, другие проходили сквозь стены, словно по потайной лестнице, и начиналась толкотня, шум, нашествие…»

Даже внешне Бальзак сильно изменился. Менялись его привычки и образ жизни. Решив сбавить вес, он стал меньше есть, говоря друзьям, что умеряет себя, дабы не утомлять свой мозг от пищеварения. Романист отрастил бородку (как шептались, больше похожую на «козлиную»), а ещё стал реже мыться и почти отказался от горячих ванн из опасения апоплексического удара. Зато не щадил себя в остальном: мало отдыхал и безостановочно работал.

Хотя – нет, иногда отвлекался на покупку разного рода «безделушек», которые его чрезвычайно радовали. То прикупит золотую цепочку, то дорогой кошелёк…

«Его мать жаловалась, – пишет Г. Робб, – что она в его системе ценностей стоит где-то после колец, тростей и мебели; она многозначительно замечала, что цифры на циферблате часов, которые Оноре ей подарил, кажутся невозможно мелкими, так как ее глаза всегда заполнены слезами. Учитывая, что финансовые дела сына, которые она вела, напоминали положение азартного игрока, письма г-жи де Бальзак на удивление хладнокровны»{408}.

Деньги… Деньги… Деньги… По следу затравленного писателя пыхтят нанятые недругами ищейки. И Оноре снова в