Шрифт:
Закладка:
У него так и не хватило духу отпустить брата на свободу. И хладнокровно убить – тоже.
Медленно-медленно шарообразная камера показалась из темноты и не торопясь угнездилась на месте. В стене имелась заслонка, закрывавшая окошко, но Гэвин обнаружил, что смотрит на нее неподвижным взглядом, боясь отодвинуть.
«Смешно! Ты ведь пришел сюда, чтобы умереть. Ты пришел, чтобы выпустить своего брата на свободу. Это должно быть проще простого. Все кончено».
Его сердце протестующе колотилось в груди, и Гэвин подумал, что с ним может случиться приступ. Горло перехватило, на лбу выступила испарина.
Он отодвинул заслонку.
С другой стороны на него ринулся человек и врезал дубинкой прямо туда, где было его лицо.
Гэвин отпрыгнул и упал. Люксиновый факел в руках его брата врезался в окно и разбился, вспыхнув высвобожденным желтым люксином – «яркой водой». Однако пленник на этом не остановился, ему было недостаточно посмеяться над перепуганным Гэвином. С яростью бешеного волка он снова набросился на окно, нанося люксиновым факелом удар за ударом, пока деревянное древко не треснуло и не раскололось в его руках.
– Будь ты проклят, ублюдок! – выкрикнул пленник. – Я убью тебя и всех, кого ты любишь! Я оторву твою гребаную голову и засуну ее тебе в задницу!
Гэвин встал, отряхнулся и вставил свой люксиновый факел в скобу на стене.
– Ты слышишь меня, Гэвин? – кричал пленник. – Думаешь, ты такой умный? Отлично! Знаешь что – ты действительно умный. Ты всегда хотел, чтобы я признал, что из нас двоих ты лучше соображаешь. Пожалуйста! Это действительно так. А знаешь, кто ты еще? Еще ты слабак. Как ты думешь, почему отец отдавал мне предпочтение? Погляди хоть на это – на эту твою тюрьму. Как это изобретательно – и как жалко! Сперва я думал, что ты ее сделал, чтобы доказать, что ты умнее меня, братец. Но теперь я знаю правду! Ты сделал ее потому, что не смог меня убить. Потому что ты струсил! Вот поэтому отец меня и любит… О, я тоже разочарование для него – он-то хотел сына, который был бы одновременно и умен, и безжалостен… Бесстрашен! Но ему пришлось выбирать, и он выбрал меня. И правильно сделал, слышишь ты, бесхребетный золотушный мешок с дерьмом? Потому что я умею таить злобу. Оберегать ее, растить, подкармливать! Именно это я делаю сейчас. А тебе только и остается, что сидеть и бояться… Прямо как в детстве, а? Помнишь, у тебя были эти кошмары? Ты небось до сих пор просыпаешься в слезах. Может, еще и мочишься в постельку, а, Гэвин? Теперь у тебя есть причина. Потому что я приду за тобой!
Пленник был совсем рядом, брызгая слюной на окошко.
– Ты мог бы меня убить, – продолжал он, – но не убил. Готов поспорить, что ты каждое утро думаешь об этом, когда посылаешь мне хлеб! «Я мог бы его отравить, – думаешь ты. – Я мог бы просто перестать его кормить». Но ты не можешь! Кишка тонка. Вот именно, Гэвин, ты прав: ты неспособен на это. А я способен. Если бы мы поменялись с тобой местами, я бы убил тебя еще тогда, когда ты лежал без сознания возле Расколотой Скалы. Я бы отрезал тебе голову и набил тебе рот твоими же нечистотами, и водрузил бы ее на пику! Потому что именно так люди побеждают, Гэвин. Именно так люди показывают, что с ними шутки плохи. Добиться мира устрашением – тебе небось вообще непонятно, что это такое, а, Гэвин? Нет, ты всегда был как наша матушка: сплошные сладкие улыбочки, манипуляция и прочее дерьмо. Она…
– Она мертва, – перебил Гэвин. Он не хотел, чтобы Дазен порочил имя их матери из-за того, что был охвачен гневом.
– И хрен с ней, – отозвался Дазен. – При том, как отлично она умела лгать, могла бы хоть попытаться не выставлять напоказ, что ты у нее любимый ребенок.
«Что?!»
– Ну так и что, ты ее убил? – продолжал Дазен, по шокированному выражению лица Гэвина почуяв трещину в его броне. – Сперва небось исповедал? И что она тебе сказала? Думаешь, хотя бы в эту минуту она была с тобой искренна? Или как обычно, пыталась склонить тебя к тому, что ей было угодно? Гребаная паучиха… Может, она и мертва, но готов поклясться, ее паутина никуда не делась!
– Ты говоришь о своей матери, больной ублюдок!
– И что ты сделаешь, братец? Заткнешь мне глотку? Как всегда, ты беспомощен! Ты будешь сидеть и ждать, и мучиться своими кошмарами. Я выбрался из других камер, выберусь и из этой! Знаешь, сперва, когда я попал в зеленую, то немного встревожился. Я-то думал, что синяя единственная, и вдруг… это было по-настоящему жестоко, братец, просто великолепно! Я в этот момент решил, что у тебя заготовлены семь камер, по одной на каждый цвет. Но это не так, верно?
Гэвин молчал.
– Сделать камеру из сверхфиолета ты не мог. Из под-красного вообще ничего не соорудишь. И я не думаю, что ты был способен состряпать что-то осмысленное из оранжевого или красного. Я думаю, что эта камера последняя. А это значит, что еще совсем чуть-чуть – и я покончу со всем, что ты построил за всю свою жизнь!
– Возможно, ты будешь удивлен, – спокойно произнес Гэвин.
– Ты неудачник, братец! Ты недоразумение. Пустая скорлупа.
Гэвин продолжал стоять, глядя на своего брата, залитого безжалостным желтым светом.
– Каррис тебе никогда не рассказывала о той ночи, что мы провели вместе? – спросил узник.
– Ты уже достаточно меня потчевал историями о своих сексуальных похождениях, – сказал Гэвин. – Они меня не интересуют.
Конечно же, Дазен сейчас не в себе. Он попал в желтую камеру где-то на протяжении последних двенадцати часов, несомненно, считая, что уж на этот-то раз наверняка выберется на свободу. Такого разочарования должно быть достаточно для любого, чтобы наговорить гадостей. Но в любом случае Гэвин не хотел это слушать.
– Значит, не рассказывала. – Дазен рассмеялся резким, скрипучим смехом, которого Гэвин у него еще не слышал. – Вообще-то, раньше я малость стыдился этой истории. Но сейчас мне уже все равно. На самом деле ей совсем не так этого хотелось, как я, может, изображал прежде. Мы ужинали вместе – мои люди и ее отец, – и я отпускал одну сальную шуточку за другой, так что даже ее отец хохотал вместе со всеми. И понимаешь, Гэвин, в какой-то момент я вдруг понял, насколько я не такой, как все. Я понял, что могу делать все что захочу! Я вытаскиваю свой большой член и кладу на весь мир, и весь мир затыкается и берет его в рот! Полночи я говорил о том, как буду трахать Каррис и как я надеюсь, что она не подкачает и будет соответствовать моим требованиям, и этот трус сидел и хихикал! Можешь ты в это поверить? А Каррис, маленькая трусишка Каррис, – она просто напилась вдрызг. Как ни печально, в ней не оказалось ничего особенного.
