бога – научные исследования использовались в богословских целях. В Голландской республике к этому физико-теологическому подходу к природе относились весьма благосклонно. Разумеется, и в Британии прибегали к физико-теологии. Несмотря на это, появившиеся в Нидерландах физико-богословские трактаты, особенно Het regt gebruik der wereltbeschouwingen, изданный Бернардом Ньювентайтом в 1715 г., несли гораздо более ортодоксальный отпечаток, чем аналогичные работы в Британии. В переводе на английский язык работа Ньювентайта была лишена своих истинных ссылок на традиционную христианскую доктрину[1890].

Разницу риторики можно объяснить различием религиозно-политических контекстов. В Голландской республике церковь и государство никогда не были так тесно переплетены, как в Англии. В частности, это означало, что в Соединенных провинциях открыто или молчаливо выражаемая в политических кругах симпатия к «ньютоновской» науке не всегда сопровождалась с поддержкой в церковной сфере, как это было в Англии. В Англиканской церкви латитудинарии, или представители низкой церкви, – в отличие от высокой церковной партии – более благосклонно относились к науке и с конца XVII в. постепенно набирали силу, как и симпатизирующая науке партии вигов. В Голландии доброжелательное отношение regenten к науке не нашло отклика в голландской реформатской церкви до середины XVIII в. – напротив, в конце XVII и первой половине XVIII в.[1891] в этом отношении главенствовала ортодоксальная тенденция. Кроме того, в Нидерландах умеренные верующие-кальвинисты намного раньше латитудинариев в Англии столкнулись с другим грозным противником: группой радикальных философов, которые ставили под сомнение основы самой религии. Во второй половине XVII в. Голландская республика стала родиной так называемого радикального Просвещения. Когда около 1650 г. картезианство совершило прорыв в нидерландском академическом мире, ряд мыслителей, в том числе Адриан Корбаг, Лодевейк Мейер, Йоханнес Бреденбург и, что самое главное, Барух де Спиноза, довели новую философию до крайности и стали нападать на божественный авторитет Библии и даже подвергли сомнению само существование бога[1892]. Теперь любой, кто хотел защитить новый подход к науке, должен был обороняться не только от консервативных теологов, которые ценили божественность выше «бесплодного обучения»[1893], но и от радикальных философов, которые ценили независимость ума выше любой формы традиционной веры. Апологетика религии была необходимой предпосылкой для обоснования науки. «Нападая на Спинозу, его радикальных картезианских коллег и их популяризаторов», как выразился Вийнанд Мийнхардт, «умеренные философы и богословы надеялись притупить нападение ортодоксов (…) на них самих. Они надеялись показать, что установки новой философии и основанные на них новые взгляды на науку, политику и теологию совсем не обязательно приведут к атеизму, они хотели пропагандировать себя как защитников религиозного и нравственного порядка»[1894].

В этом контексте защита науки с точки зрения практической полезности выглядела гораздо менее эффективной, чем аргументы в пользу ее «религиозной корректности». Поскольку в конце XVII – первой половине XVIII в. науку в Нидерландах надо было защищать, то, с одной стороны, приходилось выступать против мощной ортодоксальной тенденции в реформатской церкви, а с другой – против радикальных картезианцев и приверженцев Спинозы. Сторонники науки стали подчеркивать ее практическую ценность только после середины XVIII в., когда ортодоксия больше не господствовала в реформатской церкви, радикализм голландского Просвещения был приручен и начал меняться политический контекст. По мере того как требования экономических реформ становились все громче, науку было легче представить как деятельность, приносящую явную практическую пользу и легитимизировать как чрезвычайно патриотическое предприятие[1895].

Что касается спроса, то источник поддержки науки, который в первые десятилетия XVIII в. оказался критически важным в Британии, в Голландской республике был представлен слабо. С 1730-х гг. у науки в Нидерландах, как и в Англии и Шотландии, была широкая аудитория в лице городского среднего класса, а фигура «исправившегося» лендлорда, который обращался к услугам химиков-практиков и натурфилософов, чтобы повысить ценность своего имения, большую часть XVIII в. играла в этой стране лишь скромную роль на заднем плане. Когда «исправившиеся» лендлорды, наконец, стали более заметны, а именно в 1760-е и 1770-е гг.[1896], вели они себя весьма нерешительно и интересовались только улучшением практического земледелия. В отличие от Британии эти приземленные господа практически не пытались улучшить инфраструктурные объекты в сельской местности, например водопроводы и транспортные пути или поднять эксплуатацию природных ресурсов на новый уровень[1897]. Одна из причин в том, что приземленный класс в прибрежных провинциях Голландской республики имел меньше веса в обществе, чем в Англии или Шотландии. Другая – в том, что в любом случае минеральных ресурсов в Голландии было намного меньше, чем органических. Это не означает, что в Нидерландах земельная собственность мало ценилась. В прибрежных провинциях хорошо заботились о вложениях в землю, но до 1760 – 1770-х гг. – как правило, лишь косвенным образом, то есть путем расширения и улучшения гидротехнических сооружений и объектов, таких как дамбы, шлюзы и дренажные мельницы.

В связи с этим возникает вопрос: почему в первой половине XVIII в. относительный недостаток спроса на науку со стороны «исправившихся» лендлордов не компенсировался растущим спросом на практическое применение науки в интересах промышленности? Почему выдвинутая в 1714 г. идея назначить преподавателей, оплачиваемых городскими властями, для обучения химии неакадемической общественности, не была встречена с ликованием? Думаю, что по двум причинам. Прежде всего, следует напомнить, что в Голландской республике в XVIII в. правящие элиты почти не имели отношения к промышленному производству. Амстердамские regenten уже в значительной степени превратились из предпринимателей в рантье. Инвестиции правящих элит городов в производство уменьшились до незначительных сумм. Таким образом, regenten едва ли интересовались практическим применением науки в промышленности.

Вторым важным фактором в ведущих отраслях промышленности стала роль торговцев. После 1700 г. производители в таких отраслях, как рафинирование сахара и ситценабивное дело зависели в отношении поставок сырья и продажи товара от торговцев, однако сами торговцы вряд ли интересовались производственным процессом. Как показал Пулвейк, в первые десятилетия XVII в. во время подъема сахарного производства в Амстердаме большинство предпринимателей в отрасли по-прежнему совмещали функции производителя и торговца или занимались только производством[1898]. Однако в XVIII в. положение дел в сахароварении Роттердама, согласно анализу Виссера, изменилось. Торговцы, владевшие сахарными заводами, обычно рассматривали свое производство лишь как ценное вложение денег, полученных в торговле. Они посвящали свое время политике, административным задачам или литературным занятиям, но никак не управлению процессом сахароварения. Эта задача оставалась в руках смотрителя[1899]. В ситценабивной индустрии после 1700 г. производители почти полностью оказались подчинены торговцам. В отличие от Англии и Франции XVIII в., где предприниматели в ситценабивном деле обычно работали на свой страх и риск и имели собственную сеть коммерческих агентов, в Соединенных провинциях набойщики, как правило, зависели в плане получения капитала, сырья и сбыта готовой продукции от торговцев – даже дизайн