– Ты сейчас винишь своих родителей. И это очевидно. И это правильно. Но они люди, просто люди. Люди ошибаются. Людям свойственны недоразумения…

– Я не хочу об этом говорить.

Зачем он мне напомнил? Лучше бы он говорил о себе. Я хотела знать о нем все. Все на свете. Залезть в его шкуру. Спрятаться там. Почему-то мне казалось, что там легче.

– Хорошо, не будем об этом. Я опоздал. Ты порвала свою книгу.

– Ну и фиг с ней. Она уничтожена, и так ей и надо.

Тенгиз так на меня посмотрел, будто я ему сообщила, что в Иерусалим ворвались полчища Навуходоносора.

Мы стояли на освещенной площадке перед живописными воротами – декорацией из фильмов про рыцарей, жизни которой силишься придать хоть какой-то смысл, хотя бы эстетический. Старый город опоясывала стена.

Он прислонился к крепостной стене, провел рукой по камням и зажег сигарету. Зачем он столько курил? От этого случается рак легких. Я отвернулась. Я не знала, как жить дальше. Я не знала, что будет дальше, не знала, кто я такая, откуда иду и куда, где правда, а где ложь. А мой папа умирал. То есть позавчера, когда я с ним разговаривала по телефону, он лежал и умирал. Или сидел и умирал.

Я попыталась представить себе умирающего папу, но у меня ничего не вышло. Такое невозможно себе представить. Родители не умирают. Никто не умирает, кроме лошадей, соседей, чужих родственников и вымышленных героев. Я никогда в жизни не видела смерть, а дурацкая попытка самоубийства Аннабеллы не считается. Я даже на кладбище никогда не была. Я никогда не навещала больных в больницах. Когда у моего деда случилось кровоизлияние в мозг и он заболел агнозией, меня к нему в больницу не водили, а когда он вернулся домой, то ничем не отличался от прежнего деда. По крайней мере, внешне. В настоящей жизни никто не умирал.

Кажется, это была очередная психологическая защита – отрицание.

– Рукописи не горят, – с отрицанием заявил Тенгиз.

Я подумала: “Какая пошлятина и какая банальщина!” Я от него не ожидала.

– А чего ты ожидала? Когда с тебя требуют жертву, вовсе не обязательно жертвовать всем сразу. Это глупо. Утешение необходимо даже самым сильным. Что же говорить о детях? Сжалься над источником утешения. И над самой собой.

– Это была полная ерунда. Нелогичная и бессвязная несуразица и бред. К тому же там не было никакой эротики. А без эротики никому не интересно.

– Маркграф Фриденсрайх ван дер Шлосс де Гильзе фон Таузендвассер, – произнес Тенгиз отчетливо, – бред?

Он так это сказал, что мозг моих костей вскипел. А сам Фриденсрайх, разрази меня гром, воплотился из небытия, отделился от крепостной стены и встал по правую руку Тенгиза, задумчиво накручивая локон на палец.

Он что, копался в клочках?

Да, копался. Один клочок даже извлек из кармана, разгладил, повернул к свету и зачитал. Своим голосом.

Слушай сказ морской старинный: Асседо благословенно. Край, богатый черноземом, морем, полным жирной кильки, тюльки, мидий и рапанов. Край ветров, всегда попутных, всласть резвящихся дельфинов, бескорыстных капитанов. Не потонут в волнах люди – их от смерти и напастей море тиной оградило. Асседо благословенно. Каждый в нем отыщет то, что так ему необходимо: вымысел, мечту и сказку, благосклонную погоду, мать, отца, любовь и ласку, дружбу, преданность, заботу. Все мечты ему подвластны, все сбывается однажды…

– Это тоже бред?

Я дрожала мелкой дрожью. Я не понимала, что из всего этого написала я, а что добавил он. Я не помнила.

– И Зита, – вдруг сказал Тенгиз. – Там была Зита, я видел. Ты же мне обещала. Ты обещала подарить ей память.

Мне вдруг стало очень стыдно. Зита в самом деле ни в чем не была виновата.

– Я… Да я никогда не смогу больше ничего написать. Ничего уже не исправить. Все кончено.

Я подняла взгляд. От человека исходило золотое сияние, а в мрачных черных глазах зияли провалы. Я вспомнила, что он однажды сказал.

– Ты обещал прийти к финалу. Что это значит?

– Вот когда допишешь, тогда и узнаешь. Зря я, что ли, тебе тетрадку подарил? Надеюсь, ее ты не порвала. Пошли. – Тенгиз сделал глубокую затяжку.

Я вдруг испугалась, что это уже и есть финал; что он передумает и заставит меня вернуться в Деревню. Мне туда возвращаться не хотелось. Мне хотелось, чтобы этой белой ночью время навсегда остановилось.

Я посмотрела на часы. На них опять было двенадцать и десять минут.

– Куда?

– В ненавидимый прокуратором город. Он был круглым идиотом, этот прокуратор. Или сильно близоруким. Как можно этот город не любить? Найдем автомат и позвоним Фридману. Бедный Натан Давидович чуть не убил твою лучшую подругу за то, что она прячет важные письма в трусах. Все с ума сходят, пока мы тут разглагольствуем.

Бросил окурок под стену, задавил подошвой и вошел в Сионские ворота.

Глава 48

Тенгиз

Тенгиз разговаривал по телефону, отыскавшемуся недалеко от Сионских ворот рядом с ужасно вонючим общественным туалетом, в который мне пришлось зайти.

Над замызганной раковиной я долго отмывала грязь и кровь с рук и лица, но футболку и перестроечные джинсы уже было не воскресить. Я не знаю, сколько времени я пробыла в туалете – со временем происходило нечто странное или с моей головой, – но когда я вышла, Тенгиз все еще стоял у телефона. Я подпирала стену и смотрела сквозь витрину магазина на запертый за ней холодильник с мороженым.

Мы отправились дальше. Я не спросила, что сказал Фридман, меня это не интересовало.

Внутри стен город тоже был безлюден. Мы шли по лабиринту кривых узких улочек Еврейского квартала, и в отсутствие людей в современной одежде можно было подумать, что нас машиной времени занесло в глубокое Средневековье. Тенгиз отбрасывал на стены длинную черную тень, в которой можно было опознать то тамплиера или госпитальера, то магистра более тайного ордена, то британского полковника, то какого-нибудь лжемессию.

– Ты не устала?

– Нет.

Лишь бы эта ночь никогда не кончалась.

– Домой не хочешь? Я имею в виду, в Деревню.

– Нет!

– Хорошо, забудь. Я не предлагал.

Тенгиз шагал уверенно, будто у него была определенная цель. Я не сомневалась, что он направляется к Стене Плача, но он свернул в какой-то переулок, уводивший в другую сторону. В скором времени местность перестала быть узнаваемой, таблички