времена НЭПа. Зоя! Какая мерзость. Трудно, что ли, было назвать меня Машей, Наташей или Таней, как всех нормальных девок? И как мне с таким именем жить в Израиле? Ведь все кому не лень извратят его в “зона”.

Наверное, им самим разонравилось, когда пришлось ежеминутно орать: “Зоя, прекрати! Зоя, перестань! Зоя, не бесись! Зоя, веди себя прилично! Зоя, сиди смирно и не вертись на стуле! Зоя, доешь котлету! Зоя, вылезай из чулана, ужин остынет, а бабушка весь день простояла у плиты! Зоя, выйди из моря, ты перекупаешься, заболеешь и умрешь от насморка! Как тебе не стыдно, Зоя, ты же взрослый человек!” – и они придумали это идиотское бесполое погоняло Комильфо, которое пришпилилось ко мне намертво, как репейник, и всюду меня преследовало, включая Израиль, благодаря Алениным стараниям.

Как будто я, как тот членоголовый ослоконь, не была человеком, которого следует воспринимать всерьез, как будто я была “оно”.

Потом мне показалось, что в темном парке у небьющего фонтана я нахожусь не одна. Я почувствовала присутствие другого человека спиной. Кожей. Костями. Мозгом костей. Мозг костей всегда воспринимает действительность точнее, чем мозг головы. Лучше полагаться на него.

И как будто именно тогда, когда я готова была осознать чужое присутствие, он шагнул вперед, но все еще оставался в тени. Опасности от него не исходило, решил мозг моих костей. Но я теперь не доверяла даже мозгу своих костей. Я больше никому не доверяла. Ну и пусть это будет педофил, насильник или убийца, мне было все равно.

Как же назывался этот парк? Гринфельд? Брумфельд? Блюмфельд. А тот герой из мерзопакостной книжки? Американская литература – самая неромантичная на свете. Самая грязная. Самая настоящая.

Как же его звали, того недоделанного? Высокодуховные подростковые страдания… Что-то такое холодное, скользкое, склизкое…

“Холден Колфилд”, – ответил голос.

Мой собственный внутренний? Или я все это время бормотала вслух, а он услышал?

Да, точно. “Над пропастью во ржи”. Какой дурацкий перевод. Пропасть там была неважна. Важен был ловец. Он ловил детей, которые над этой пропастью играли.

Я снова посмотрела на часы: ноль часов десять минут.

Никому нельзя было больше доверять, даже ему, потому что и он скрыл от меня правду. И тем более нельзя было доверять себе. Он ведь был ненастоящим, он мне примерещился. Откуда он мог знать, где меня искать?

Наверное, это странно, что, несмотря на все сценарии, успевшие пронестись у меня в голове – про кровь, про полицию, про исключение из программы, про то, как меня никогда не найдут и я буду попрошайничать на рынке Махане Иуда и тайком воровать буханки хлеба, попадусь на краже и буду заключена в настоящую тюрьму или сослана на каторгу, а потом все равно сдохну от голодухи и черной депрессии, – этот ни разу не написался. Все что угодно я могла себе представить, кроме него, в городе. Призраки никогда не покидают своих обителей.

Так что я мотнула головой, пытаясь отвязаться от морока, и опять побежала куда глаза глядят. Но глаза никуда толком не глядели. Я неслась никуда по белым камням, пока передо мной из такого же ниоткуда не выросла золотая мельница. Настоящая мельница – закругленная башенка с застывшими лопастями. В этой части Иерусалима я почему-то никогда прежде не бывала, и эта мельница меня сильно озадачила. Откуда она взялась? Неужели и она мне привиделась? Я проморгалась, утерла пот, льющийся со лба. Рядом с мельницей за стеклянной витриной стояла карета. Я увидела свое отражение в витрине – я выглядела как бомж, которого избили коллеги, потому что он заснул на чужой скамейке. Впрочем, такой я и была – человеком без определенного места жительства.

Вниз уводила длинная лестница, по бокам которой пристроились живописные домишки с цветными переплетами окошек, с коваными решетками, деревянными воротами, в цветах и ползучих растенях. Пряничные домики. И все утопало в мягком золоте.

Это было сном, навеянным сказками Андерсена. В таком домике жила Бузинная матушка, Кай, Герда, Бензель, Гретель и ведьмы, прикидывающиеся добрыми старушками. Не сном, лихорадочным бредом. Золото было ненастоящим – просто на белых стенах над лестницей привинчены желтые старинные фонари.

– Это Мишкенот Шаананим – первый район за стенами Старого города. Отсюда Иерусалим вышел наружу. Его основал Монтефиоре. Сэр Моше.

Какой сэр? Какой Моше?

– Какая красота, скажи? Как же давно я здесь не бывал.

Мне было не до красоты.

Я обернулась. Он стоял чуть поодаль над лестницей, вертел зажигалку как ни в чем не бывало. Как будто и не гнался за мной. Как будто был не человеком, а моей собственной тенью. Выходило, что я отбрасывала довольно большую тень, внушительную.

Я побежала дальше вниз по ступеням. Справа протянулось низкое и длинное одноэтажное здание с тонкими колоннами на террасе и квадратными башенками в два ряда по всей крыше, строгое, но изящное, похожее на изображения Храма. Оно тоже источало сияние. Я невольно задержала взгляд, повернула голову.

– Это Иерусалимский центр музыки.

“Изыди, Носферату!”

Лестница внезапно оборвалась садом, за которым простиралась между двумя холмами долина, расчерченная масличными деревьями, в ночи казавшимися серебряными, и какими-то курганами, а через дорогу на горе гордо и невозмутимо вставали стены Старого города, сделанные из расплавленного золота.

– Гееном.

Я с ним уже познакомилась – видела с мостика у Синематеки. Только в другом ракурсе.

Было темно, было призрачно, было невозможно. Но на ад это вовсе не было похоже. Это походило на место, с которого пророки возносятся на небеса, только каждый своей траекторией, как самолеты со взлетной площадки. Ветер гулял по долине, теплый, сухой и такой знакомый. Достаточно увидеть Геенну Огненную вблизи, чтобы уверовать в правдивость библейских сказаний. Суть не в том, как она выглядела, а в том, что в ней обитало – могучее древнее нечто, у которого тысяча ликов и семьдесят имен.

Внутри что-то мучительно сжалось, а потом отпустило. Тело снова стало моим, и я почувствовала тупую боль в коленях, саднящую – в ладонях и гудящую – в голове. Отметила, что приливы мусорной волны стали реже и слабее. Я была не одна: рядом со мной беззвучно ступали пророки всех трех религий, обутые в кожаные сандалии, вонзали в землю посохи, и плакал царь Давид, перебирая струны кифары:

“Как пали герои!”

Мозг моих костей твердо знал, что не одна я так чувствую, что тень за моей спиной ощущает то же самое и думает о том же, подставив лысую башку древнему библейскому ветру, пахнущему разрухой и воскрешением,