Человек всегда больше, чем он сам, чем его семья, чем его племя; он принадлежит не себе и не им, а своей истории. В некоторых местах Иерусалима это осознается особенно ясно. Такая мысль приносит облегчение. Когда двое верят в одну и ту же историю, это превращается в религию. Или в игру. Впрочем, это одно и то же.

Рука легла мне на плечо. Сперва осторожно, как гладят одичавшую псину, а потом увереннее. Она была твердой, как памятник, и одновременно мягкой, как плоть. Я руку не сбросила, но и не шелохнулась.

Никому нельзя было больше доверять, даже ему, потому что и он скрыл от меня правду. И тем более нельзя было доверять себе. Он ведь был ненастоящим, он мне примерещился. В действительности он не мог здесь находиться, потому что никогда не покидал Деревню. Он сюда не вписывался, как Маша, пришедшая в Клуб. Это был не он. Наверное, это был дюк, плод моего воображения. Я больше не понимала разницы.

Да и к тому же, если бы это был в самом деле он, он бы злился, орал и матерился, ругал меня и поносил, вспоминая Фридмана, Фридочку, всех начальников и директоров, управление программы “НОА”, чемоданы, Заславского и полицию, обвиняя меня во всех смертных грехах, в безответственности, эгоизме, инфантилизме, и был бы прав. Но он этого не делал.

– Не может быть. Такого быть не может, – повторила я не знаю сколько раз.

– Отчего же? Все возможно. Все на свете происходит. Все сбывается однажды. Вопрос когда. Главное, чтобы не было поздно. Не поздно, Комильфо?

– Как ты это сделал?

– Ты заповеди не соблюдаешь и всегда занималась идолопоклонничеством. Во всем Иерусалиме есть только две скульптуры: членоголовый конь и львы у фонтана. Конь не в счет. Я тебя ждал. Рано или поздно ты бы туда пришла. Не поздно?

Я не это имела в виду. Хотя и это тоже.

– Как ты вышел?!

– Ногами.

– Это не смешно.

– Я и не смеюсь. Охранник меня не остановил, я не ученик. Я обещал Сёме, что тебя найду, только поэтому он не стал вызывать полицию. Он даже в управление “НОА” не сообщил и директору Деревни, а это смертный грех. Два смертных греха. Лишь за это уволили бы всех. Но Сёма мне доверяет, так уж у нас повелось… Комильфо, не тяни меня за язык.

– Я тебя не тяну.

– Я дико соскучился по этому городу. Смотреть на него издали – совсем не то же самое, что находиться в нем.

Это было правдой.

– Говорящий город. У него свой язык. Слышишь, как он с тобой говорит? Понимаешь?

Я слышала. И понимала. Ветер говорил на помеси арамейского с древним ивритом. Он пел: “Если только можно, Авва, Отче, чашу эту мимо пронеси” и “Вижу поддуваемый ветром кипящий котел и лицо его со стороны севера… От севера откроется бедствие на всех обитателей сей земли”. И еще он причитал: “Эйха яшва бадад” – “Как одиноко сидит город, некогда многолюдный”. И кричал по-арабски: “Алла уак-бар! Ашхаду ан ла илаа ила-лла!” и шептал “Хабиби, хабиби, хабиби… ”.

Тенгиз осмотрел меня с ног до головы и явно хотел что-то соответствующее моменту сказать, спросить или объяснить, но передумал и взял меня за руку.

Тенгиз обладал многими хорошими качествами, делавшими его единственным в своем роде мадрихом, но одним из самых главных было чувство своевременности. Правда, в случае с потаканием вселенской лжи оно его подвело. Еще я думаю, что он взял меня за руку, потому что ему до сих пор было страшно вне деревенской ограды.

Он сказал:

– Хочешь, пойдем в Старый город? Смотри, там наверху Сионские ворота.

Я поняла, что ему очень хотелось пойти в Старый город. Он не был в нем пять лет, хоть и видел издали.

Мы пересекли Геенну, перебежали дорогу и начали взбираться по холму к Сионским воротам.

Некоторое время мы шли молча. Пока мы так шли, я перестала думать о себе и стала думать о нем. Так получилось само собой, и это тоже принесло облегчение. Я пыталась представить, что думает и что чувствует человек, который столько лет не выходил за ограду Деревни. Это было сложно представить, очень сложно. Наверное, так чувствует себя слепой, который вдруг прозрел, или инвалид, который вдруг смог ходить. Это одновременно дезориентация, ошеломительное чувство свободы, гордость свершения, и невозможность полностью себе доверять, и страх отката, но все равно не совсем то. Одна из тех ситуаций, которую, если сама не проживешь, до конца не поймешь. Может ли вообще один человек полностью понять другого, если не побывал в его шкуре? А разве кто-нибудь когда-нибудь бывал в чьей-нибудь шкуре, кроме своей собственной?

Его рука была холодной. Я испугалась.

– Ты все еще боишься?

– Я испугался. – Тенгиз сжал мою руку покрепче. – Я так перепугался, что выхода у меня не осталось. Но ты ответственный ребенок, ты бы не стала делать глупости.

Мне захотелось фыркнуть, но я сдержалась.

– Ты в порядке, Комильфо? Ты похожа на Гавроша, упавшего с баррикад в лужу с помоями.

Если я похожа на Гавроша, то он похож на Жана Вальжана. И почему все должны быть на кого-то похожи? Почему не могут быть просто сами по себе? Неужели на свете не осталось ни единого оригинального сюжета? И вообще, почему на Гавроша – почему не на Козетту?

– Я поймала тремп в Тель-Авив. В машине были какие-то уроды. Они называли меня русской проституткой и пытались меня облапать. Но я им устроила аварию и вернулась обратно в город.

Тенгиз резко затормозил, и моя рука чуть не выдернулась из плеча.

Должно быть, по моему выражению лица он понял, что я говорю правду. По его выражению лица казалось, что он сейчас меня казнит. Или себя самого.

– Ты запомнила номер машины?

– Нет. Это была коричневая “митсубиси”. Все они были солдатами. Водителя звали Хаим. Авария была где-то у Бейт-Шемеша – я видела вывеску.

– Ты шла пешком от Бейт-Шемеша до Иерусалима???

– Я бежала. Можешь считать, что я совершила паломничество.

Оказывается, я все еще была способна образно мыслить. Это меня удивило и даже мельком порадовало.

– Ты с ума сошла?! Неужели ты ничего не поняла про ловлю тремпов? Я же тебе неоднократно рассказывал! Тебя же могли… Ты же могла…

Умереть? Сдохнуть? Погибнуть? Да, могла. Но не бойся – не умрешь. Я больше ничего не боялась. Следовательно, мне не суждено было сдохнуть.

– Я не