– Я их найду, – сказал Жан Вальжан. – Найду и убью.

– Я не барышня кисейная. И не надо меня спасать.

Вообще-то он должен был меня благодарить. Это не он меня спас, а я его.

Внезапно я переполнилась огромной гордостью и собственной значимостью. Благодаря мне он сделал то, чего не мог совершить в течение стольких лет. Из-за меня. Ради меня. Никто ничего подобного ради меня никогда не совершал, даже мой родной отец. Я все еще была способна к тщеславию. И к благодарности. И к восхищению. Наверное, это был хороший признак. Наверное, во всем плохом всегда есть хорошее. Даже в самом ужасном и катастрофическом. Все зависит от точки зрения. И от того, на кого смотришь, намереваясь сдохнуть. И от того, как смотрит он на тебя.

Наверное, невозможно просто так спастись. Чтобы спасти самого себя, нужно захотеть спасти кого-то, то есть просто перестать думать о себе. Это и есть исправление.

– Ты глупая девчонка! – Тенгиз наконец сказал то, что хотел сказать, дернул меня за руку и, ускорив шаг, поволок вверх по горе. – Я от тебя такого не ожидал! Ты хоть подумала о последствиях? Ты подумала, чем это могло закончиться? Ты хоть подумала…

Он хотел сказать “обо мне”, но осекся, потому что это, вероятно, было некорректно. А зря.

Мне снова стало муторно, тошнотворно, и в голове забурлила каша.

Все это уже когда-то происходило. Лет семь назад или восемь. Когда мама тащила меня от Дюка домой. Когда я впервые самостоятельно пересекла бывшую площадь Потемкинцев.

– Я тебе доверял! Я доверял твоей рассудительности!

– Я тоже тебе доверяла.

– На тебя обрушилось несчастье, я все понимаю, но ты же не Влада! Ты же не Артем! Ты Комильфо!

Ничего он не понимал.

– Я не комильфо! Я НЕ КОМИЛЬФО! – заорала я, выдернула руку и опять куда-то побежала.

Тут можно было сколько угодно сцен устраивать – ни одной живой души на подступах к Сиону не было. Только библейские пророки.

– Хватит! – загремел голос за моей спиной, взметнулся ветер, и задрожали камни.

Я остановилась, будто наткнувшись на невидимую преграду.

А затем тихо:

– Иди сюда.

Я повернулась.

– Иди ко мне, Зоя.

Мне некуда было больше идти, поэтому я пошла к нему. Он опустился на корточки и раскрыл объятия. Я прижалась к теплой груди, где гулко и очень быстро колотилось живое сердце.

Он был большим, широким и заполнял собой все пространство, как мягкая комната, обитая заглушающим звуки войлоком, как в сумасшедшем доме или как в советских квартирах, где ковры висят на стенах, как в спальне моих родителей на бывшей площади Потемкинцев. И был запах застарелого сигаретного дыма, сквозь который пробивалась тонкая струйка одеколона. Так пахло в кабинете мадрихов. Мне было хорошо в его объятии, слишком хорошо и слишком спокойно.

Ему тоже было хорошо и спокойно. Я это точно знала, потому что чужое сердце стало биться медленнее и размереннее.

Но это было иллюзией. На какой-то миг мы оба поверили, что принадлежим друг другу и что никогда ничего не теряли, что так было всегда и всегда так будет.

Я не знала, что сказать. Я спросила:

– Как называлось поселение, в котором вы жили?

И услышала не только ушами, но и ребрами, в мозгу которых гудением отзывался низкий голос.

– Офра оно называлось. Говорят, что в том самом месте жил библейский судья Гедеон. Не знаю, насколько это достоверно. В Самарии существует как минимум восемь мест, которые считают себя Авиезеровой Офрой. Но мне нравилось думать, что наша Офра была единственно подлинной. Я любил этот поселок.

Он ведь никогда его не покидал и до сих пор там находился. До этого самого дня. То есть до вчерашнего. Уже давно наступило завтра.

Мы изучали Книгу Судей на уроке Танаха с Веред. Стихи из шестой главы врезались мне в память: “Господь сказал ему: Мир тебе. Не бойся – не умрешь. И устроил там Гедеон жертвенник Господу и назвал его: Господь Мир. Он еще до сего дня в Офре Авиезеровой”.

Он аккуратно от меня отстранился, выпрямился и посмотрел на расплавленное золото.

– Ты неправильно акценты расставляешь. Можно подумать, от твоей смелости зависит, умрешь ты или нет. Это не так. От тебя ничего не зависит, когда Всевышний самолично к тебе обращается. Там написано: “Мир тебе, не бойся, не умрешь”. Это не руководство к действию, а утешение, обещание Бога. Он обещал Гедеону, что тот в битве не погибнет, поэтому ему бояться нечего, внутренний покой ему обещал. “Я буду с тобою, и ты поразишь Мадианитян, как одного человека”. Но Бог неправ. Бояться не только можно, но и нужно. И верить. И просить. И разочаровываться. И ненавидеть. И всех винить. И всех прощать. Даже Бога.

Я так не думала. Библию можно трактовать по-разному, как минимум четырьмя способами. В Библии нет знаков препинания, и каждый волен проставлять их там, где считает нужным. Но я не стала спорить.

“Я буду с тобою”.

– Ты в самом деле прорубил топором дыру в ограде? Ты думал, так ты сможешь выйти? Ты тоже больной на голову?

Глаза у Тенгиза полезли на лоб, но он не рассердился на такое подозрение.

– Я ее пытался починить. Там прохудились прутья. Мы сто раз предупреждали директора общежития, что однажды кто-нибудь из вас ее найдет и удерет. Но пока напишут прошение, пока оформят бюджет, пока закажут подрядчиков… Бюрократия – страшное дело. Лучше все делать самому. Но я не успел.

Он сделал паузу.

– Я не успел тебе рассказать. Мы не имеем права скрывать от вас правду, ни один день, ни один час. Но мне хотелось, чтобы ты отпраздновала день рождения как полагается. А Маша сказала, что лучше это сделать обстоятельно, в подходящих условиях, в спокойной обстановке и не на одной ноге. Я собирался рассказать тебе завтра, то есть уже сегодня, на назначенной встрече, как следует. Но Митя Караулов меня опередил. Правда меня опередила. Митя Караулов хороший парень. Дети зачастую умнее взрослых…

Он снова замолчал, потому что я сверлила его взглядом, перенятым у Маши. Она так смотрела, когда ей казалось, что я ей вру, но сказать об этом было не комильфо.

– Ты права, я оправдываюсь. Я не хотел приносить тебе такие вести. Ты же знаешь – убивают гонцов. Малодушие, и больше ничего. Трусость и слабость. Зоя, я ведь опоздал. Сильно опоздал?

Я не знала, что на это ответить. Он говорил