– Я не виноват, – в третий раз сказал Тенгиз. – Невозможно все рассчитать и все предугадать. Мы не пророки. Невозможно все проконтролировать. Несчастья случаются, и невозможно всего избежать. И не следует. Жизнь такая, просто нужно учиться с ней смиряться.

Я хотела возразить, но он меня перебил:

– Забыть можно, но у потери памяти есть цена. Огромная. Ты даже представить себе не можешь какая.

Встал и куда-то пошел.

Теперь мне пришлось его догонять.

– Ты куда?

– Хочешь, иди со мной. Не хочешь, не иди.

То есть как? Я же была под его ответственностью.

– Ты уже доказала, что можешь за себя постоять. Ты взрослый человек.

– Но тебя же…

– Пусть увольняют. В интернатах вечная нехватка мадрихов, а интернатов в Израиле куча. И кондиционеров куча, а они постоянно ломаются. Особенно летом. Скоро лето. Вообще-то уже лето.

Он зашагал еще быстрее. А шаг у него был широкий. Я не верю, что я это сказала, но было, было:

– Тебя посадят!

Тенгиз фыркнул:

– Ты мне угрожаешь, Комильфо? Не смеши мои тапочки. В израильских тюрьмах кормят не хуже, чем в нашей столовке.

– Придурок. Ты больной на всю голову.

Не замедляя шаг, Тенгиз обернулся, тихо и очень страшно произнес:

– Не смей так со мной разговаривать. Я не твой кореш и не твой папа. Я все еще твой мадрих. А ты заигралась.

От этих слов у меня в голове что-то звякнуло и встало на место. Как будто я протрезвела. Впрочем, я не знала, как чувствуют себя протрезвевшие люди, потому что никогда не бывала пьяной. Какое упущение.

Далее в полном молчании я трусила следом за Тенгизом, который прислушался к совету пограничника и направился к Яффским воротам, откуда мы снова вышли в безмолвный внешний город.

Скоро мы оказались на ярко освещенной улице Агрон, непонятно зачем освещенной, поскольку людей на ней и в помине не было. Зато с правой стороны этого центрального проспекта, вот так вот посреди парка Независимости, вставали полуразрушенные могильные памятники людям и склепы, на которые никто никогда внимания не обращал, как будто они были такими же сами собой разумеющимися, как деревья и трава. То было древнее мусульманское кладбище эпохи мамлюков, то есть пятисотлетней давности, и когда-то люди платили бешеные деньги за право быть в нем похороненными и, конечно же, убивали друг друга за это право. А сам парк Независимости вовсе не был никаким парком, несмотря на помпезное название, а всего лишь холмиком с затоптанной травой.

Там Тенгиз пошел медленнее, еще медленнее и вовсе остановился. Отошел в тень, сел на парковый бордюр и опустил голову. Плечи у него тоже как-то безвольно поникли. Я просто стояла и смотрела, хоть мне очень хотелось что-то для него сделать, но я больше не знала что и не знала как. В таких случаях в Израиле всегда предлагают попить воды, но у меня не было воды. Жаль, что я не додумалась перелить в бутылку и взять с собой остатки волшебного чая Мустафы. Еще в Израиле в таких случаях всегда спрашивают:

– Ты в порядке?

– Все в порядке, подожди.

Он закрыл руками уши. Я ждала. Сердце у меня бешено колотилось, а из-под сердца поднимался всепоглощающий ужас, не имеющий ни образа, ни подобия. Но это был не мой ужас – мой персональный ужас ощущался иначе.

– Отойди подальше, – сказал Тенгиз.

Я послушно сделала шаг назад.

– Еще отойди и отвернись.

Я отошла к обочине тротуара, но не отвернулась. Этот ужас меня не пугал, потому что был не моим. От него было больно, но не страшно. Я тогда поняла: боль переносится легче, чем страх. Это главная тайна жизни, о которой никто почему-то никогда не рассказывает, хотя, по-моему, этот лозунг должен висеть на всех школьных стенах, во всех классах, вместо копий Декларации независимости. Люди хотят избежать страданий, но убежать от них можно только в страх перед страданиями. А это в тысячу раз хуже. Поэтому я не отвернулась.

Кажется, пришло время проявить настоящую ответственность.

– Давай вернемся в Деревню.

– Нет, – сказал Тенгиз. – Еще нет. Я не вернусь, а ты делай как знаешь.

По крайней мере, он поменял позу. Сидел ровно. Лица его я не видела.

– Нужно еще пройтись, – сообщил не то мне, не то себе самому. – Чем дальше, тем легче.

Потом встал и дальше пошел. Сперва медленно, но потом все быстрее. Я шла следом, будто была его тенью.

Мы пересекли площадь Царей и устремились в Рехавию по улице Аза. Старшие Трахтманы жили в десяти минутах ходьбы отсюда, и на какой-то миг у меня появился соблазн отправиться к ним, залезть в огромную ванну, закутаться в пушистое полотенце и завалиться спать на огромной кровати в комнате для гостей. Но потом я представила себе количество и качество вопросов, которые на меня посыпятся, прежде чем все это произойдет, и соблазн как рукой сняло. Кроме того, тени не покидают силуэты, которые их отбрасывают.

Посреди Азы возле автобусной остановки Тенгиз вышел на проезжую часть, и мне показалось, что он собрался ловить тремпы, но он всего лишь пытался поймать такси. Это было труднее, чем тремпы, потому что частные машины все же изредка проезжали мимо, чего нельзя было сказать о такси. Наверное, только мой смекалистый дед Илья был готов работать по ночам, а израильские таксисты, как и все нормальные люди, в это время суток предпочитали спать.

Минут через десять белая машина с желтым колпачком на крыше все же притормозила рядом с Тенгизом. Он открыл дверь, коротко переговорил с водителем и уселся рядом с ним, дверь захлопнув.

Я подбежала к машине и запрыгнула на заднее сиденье.

– А, ты не один. Это кто? Дочка твоя?

– Внучка, – сказал Тенгиз.

– Не может быть, – не поверил таксист. – Ты что, женился в тринадцать лет? Ты что, араб?

Сперва мне показалось, что мы возвращаемся в Деревню, но такси свернуло на улицу с невозможным названием “Вениамин из Туделы”. Потом слева открылся вид на долину Креста и на громоздкие кубы Израильского музея по ту сторону долины.

Таксист, как и все представители этой благородной профессии, пытался завести с Тенгизом разговор по душам, но Тенгиз ему сказал:

– Сделай громче, хорошая песня.

Песня по радио и впрямь была хорошая.

Я обмякла на удобном кожаном сиденье и, кажется, задремала. Я не уверена, но в памяти та дорога не оставила никаких следов, кроме тенистой пальмы в пустынной ночи и звенящих лунных струн.

Следующим был опять голос навязчивого таксиста:

– … но закрыто!