Шрифт:
Закладка:
– Спи, – сказал Тенгиз, – не просыпайся.
Спать мне больше не хотелось, во сне было муторно. Но и просыпаться не хотелось – там люди, вопросы, там одиночество, реальность, еще более муторная.
Мне было приятно, что он меня не разбудил, но было неудобно, что он меня тащит, как беспомощного ребенка. Или наоборот.
– Ничего, – сказал Тенгиз, – ты не тяжелая, хоть и сожрала два килограмма ребер.
На руках меня очень давно никто не носил, очень. Последним был дед. Он сажал меня на плечи, а потом искал по всей квартире: “Где моя внучка? Кто-нибудь видел мою внучку?” Подходил к зеркалу и страшно удивлялся, обнаружив меня у себя на плечах. Я обожала эту игру и верещала от восторга. А дальше я сама всех носила на руках. И на плечах. Когда занималась акробатикой в роли нижней. Натан Давидович меня тоже на руках не носил. Но я и не просила. Но я и Тенгиза не просила.
– Поставь меня на пол.
– А ты русский стала забывать, э?
Я не поняла.
– Нужно сказать: “опусти меня на землю”, а не “поставь меня на пол”.
– Опусти меня на землю.
Тенгиз опустил меня на землю.
– И что теперь будет? – я спросила, пребывая в полнейшей прострации.
– Пиво холодное, – сказал Тенгиз. – Тебе нужно срочно собрать чемодан и отправиться домой. Мы позвоним в дирекцию программы и купим тебе билет.
Опять он за свое!
– Я сказала – нет!
– Нет?
– Нет.
Мы пошли дальше в молчании. В этот раз молчание было невыносимым и грызло меня изнутри. По очереди поднимала свои девять голов ядовитая тревога. Я представила, что сейчас останусь одна, что он уйдет, и все девять голов разом вскинулись и выплюнули в мой живот девять литров яда.
Тенгиз остановился на развилке: одна дорожка уводила в общежитие, а другая – в ту часть Деревни, где жил педагогический персонал. У меня не хватило куража попросить его не покидать меня, но глаза взмолились.
– Что будет, Тенгиз?
– Я не знаю.
– Тенгиз, ну пожалуйста, скажи мне: что будет?
– Я не знаю!
Не может быть, чтобы он не знал. Он все знал. Я была совершенно в этом уверена. Это он специально так говорил, чтобы я не окончательно поверила в его всемогущество. У него все было просчитано. Все было продумано и выверено. Все…
– Пойдем к Фридману. Спросим у него. Я, честно говоря, больше ничего не соображаю.
Эти слова отсекли ядовитой гидре все девять голов одним махом. Мы пошли к Фридману. Только не в кабинет, а домой. Должно быть, это тоже свидетельствовало о том, что Тенгиз больше ничего не соображал, потому что мадрих в своем уме не станет нарушать столько границ за один божий день.
Фридман открыл дверь. Он был в выпущенной рубашке и в тапочках, несколько всклокоченный, хоть и свежевыбритый. В руке у него дымилась чашка растворимого кофе. За его спиной на кухне мелькал стройный силуэт Вероники Львовны в махровом халате, что-то жарящей на сковородке. Наверное, яичницу. Волосы у нее были заколоты зажимом высоко на затылке, отчего она казалась еще выше и еще стройнее.
Фридман стоял в дверях довольно долго и смотрел на Тенгиза, будто не веря своим глазам. Я думаю, он много чего хотел сказать, но этого не подобало делать в присутствии ученицы программы “НОА”, удравшей ночью из учебного заведения и выглядевшей так, словно она упала с самосвала и все такое, от истины недалекое.
Тенгиз тоже смотрел на Фридмана в некотором замешательстве. Можно было подумать, что во вселенной нарушился порядок, рухнули все правила, новые еще не придумались и они теперь не знали, как с этим быть.
В общем, двое взрослых мужиков стояли и смотрели друг на друга в полной растерянности. Фридман издал странный звук – словно подавил смешок.
Вероника Львовна выключила газ и тоже подошла к двери. Она оказалась решительнее своего супруга.
– Поздравляю тебя, Тенгиз, – сказала генеральша, – с выходом в свет. Давно пора. Надо будет вечером это обмыть лимончелло.
Потом она заметила меня:
– Ой, прошу прощения, здесь ребенок.
Тут она перешла на иврит:
– Это ваша сбежавшая из-за ее папы?
Должно быть, она думала, что ученики программы “НОА” за весь учебный этот год ивриту не научились.
Фридман кашлянул, принял строгий вид и сказал:
– Заходите, пожалуйста, раз уж пришли. Заходите, госпожа Прокофьева.
Мы зашли. В доме у Фридманов все сверкало чистотой. Ни пылинки, ни былинки. Пол блестел. Оконных стекол вообще не видно, словно они были сделаны из воздуха. Кремовые кожаные диваны бережно накрыты простынями, а пульты от новехонького телевизора и стереосистемы завернуты в целлофан.
Я испугалась, что что-нибудь испачкаю, и Вероника Львовна явно тоже. Она сказала:
– Разуйтесь. Девочка, пойдем, помоешь руки. Ты тоже. – Это она обратилась к Тенгизу. – Вы что, занимались археологическими раскопками?
Провела меня в снежно-белую ванную. Я мыла руки. Тенгиз стоял в очереди.
Потом она усадила нас на диван, прежде позаботившись, чтобы простынное покрытие полностью облепило и сиденье, и спинку.
– Что ты стоишь, Сёма? Приготовь им кофе. Ты пьешь кофе, девочка? Вашим детям можно кофе?
– Можно, – ответил Тенгиз.
– Вам надо было позвонить в полицию, – затараторила на иврите Вероника Львовна. – Вы сами как дети маленькие, честное слово. Слава богу, что все хорошо закончилось, но я Сёме говорила… Мало ли что? Кто их знает, этих тинейджеров. Вдруг она поймает какой-нибудь неудачный тремп с какими-нибудь арабами и ее увезут в Рамаллу? Вдруг авария?
Оно вам надо? Вы же себя подставляете. Если бы что-нибудь с ней случилось, головы снесли бы вам! Вам мало этой несчастной учительницы?.. Как ее звали?
– Зоя понимает иврит, – сказал Тенгиз.
Но это Веронику Львовну не остановило.
– А! Ну, замечательно. Они должны знать, что подставляют людей, которые круглосуточно ими занимаются и ни отдыха не ведают, ни сна. Это просто бессовестно.
Да, тут не поспоришь.
– Верочка, – осторожно сказал Семен Соломонович, подавая мне кофе, – ты не спешишь на работу?
– Нет, я сегодня начинаю в девять. И что вы собираетесь дальше делать с этой красавицей?
– Госпожа Прокофьева… – опять начал Фридман.
Такое обращение и тапочки никак не вязались, ну никак.
– Вы должны мне объяснить, каким образом…
Фридман закинул ногу на ногу. Тапочки были пушистыми. Я поднесла чашку ко рту. Огромные ушастые серые бегемоты. С ушами.
