Шрифт:
Закладка:
– В Новосибирске, – подсказал Тенгиз.
– Точно. А тут Одесса!
– А жить где? – спросил Тенгиз. – За мой счет?
– Ты что, хабиби, мы тебе все оплатим. Я слышал, там летом очень хорошее море.
– Кто тебе такое сказал? – недоверчиво спросил Тенгиз.
– Маша, – опять улыбнулся главный психолог всех психологов. – Все, кто там тестировал, рассказывают, что это праздник, а не город. И еда там вкусная. Сплошные развлечения. И театр там есть. Опера и балет.
– Интересно, – сказал Тенгиз.
– Эта девочка будет рада, если ты с ней полетишь. Она, сдается мне, не в том эмоциональном состоянии, чтобы лететь одной. А возвращаться ей надо.
– Надо, – согласился мой мадрих. – Что скажешь, Комильфо?
Я не знала, что сказать.
– Она не знает, что сказать, – подметил главный психолог всех психологов. – Это твое решение, Тенгиз, не сваливай его на нее.
– Поселите меня в комфортабельном отеле в центре, и я поеду, – заявил Тенгиз.
– Торгуешься? – прищурился этот человек. – Где в центре?
– Где-нибудь возле Дюка.
– Что такое “дюк”?
– Памятник такой в Одессе. Прямо над морем.
– Я проверю, – обещал тот человек.
Тенгиз впервые посмотрел на меня. Посмотрел серьезно:
– Комильфо, со мной ты поедешь домой?
Да хоть на край света. Я опять захихикала. Это было опасно. Это могло перерасти в хрюканье.
– Она в порядке? – спросил главный психолог всех психологов.
– Нет, конечно, – все так же серьезно ответил Тенгиз. – Она не в порядке. Она в полном раздрае и всю ночь не спала.
– А ты?
– Я тоже.
– Не стоит так отождествляться друг с другом, – покачал головой главный психолог и позвал: – Антончик!
Антон Заславский тоже зашел в дом.
– Сделаешь ему украинскую визу? Как скоро ты сможешь ее оформить?
Декан программы “НОА” тяжко вздохнул:
– Сейчас вернусь в офис, постараюсь ускорить процессы.
– Фридман!
Семен Соломонович тоже вернулся.
– Ты отпустишь своего мадриха на пару дней в Одессу?
– Вы не оставляете мне никакого выбора. Только вы не моего согласия должны добиваться, а Фридочкиного.
– Используй свой неповторимый шарм, Сёма, – предложил Антон Заславский.
– Я могу быть на подхвате, если что, – сказала Вероника Львовна, поправляя прическу.
– Не надо, Верочка, не надо, спасибо. Разве тебе не пора на работу?
– Я прямо сейчас позвоню Вольфсону, – заявил главный психолог всех психологов.
А это зачем?
– Попрошу, чтобы утвердил мое предложение. Он ведь может отказаться, теоретически. Надо проверить. Формальность. Бюджет, вы же понимаете… Билеты денег стоят. Я не всесильный.
Глава 50
Чемоданы
– Куда? – спросила голубоглазая охранница в белой блузке.
Настоящая желтая блондинка с густыми, длинными, мелко вьющимися волосами, какие бывают только у настоящих израильтянок. На синем ремешке, болтавшемся на груди, висел бейджик с ее именем и улыбчивой фотографией.
– В Одессу, – ответил Тенгиз.
– Вы вместе? Вдвоем?
Мы вместе кивнули.
– Кем другу другу приходитесь?
– Я ее мадрих, она моя ханиха.
– В каком смысле мадрих?
– В смысле в молодежной деревне, в интернате.
– Вы сами чемоданы собирали?
– Да, конечно, – ответил мадрих.
– Нет, – ответила я. – Не совсем сама.
Тенгиз слегка ткнул меня локтем в бок.
– Она сама собирала чемоданы.
– Нет, – возразила я, – мне помогали.
Потому что это было правдой.
– Она имеет в виду…
– Одну секунду, господин, терпение. Давайте отойдем в сторону, не будем задерживать очередь. – Охранница посмотрела в мой паспорт. – Зоя Прокофиева? Кто тебе помогал собирать чемоданы?
Алена и Натан Давидович мне помогали.
Никто ничего не говорил. Собирали мы чемоданы молча.
Вообще все очень мало со мной разговаривали с тех пор, как я вернулась в Деревню после ночного побега, и держались от меня на незаметном, но ощутимом расстоянии, будто у меня завелись вши.
Только Фридочка охала и ахала, все намереваясь меня обнять, причесать, напоить или накормить, и вслух восклицала, ничуть не стесняясь: “Бедная ты моя несчастная девулечка, как же тебе не повезло! Стирка у тебя осталась? Надо все перед отъездом постирать”.
Алена аккуратно складывала мои пожитки, я их пихала в чемодан, а Натан перекладывал и утрамбовывал. Майки, футболки, штаны, джинсы, куртку, кроссовки, вьетнамки, ботинки, зубную щетку, крем для рук, которым я никогда не пользовалась, два шерстяных свитера и один трикотажный, несколько книг, написанных не мной, трусы, прокладки, носки, лифчики – все, из чего была сделана моя жизнь в Деревне и моя жизнь в Одессе, в принципе, тоже, потому что я мало чего нового приобрела за этот год в Израиле, если не считать платья, подаренного Михаль. Я не знала, когда вернусь, не знала, вернусь ли вообще. Все происходило как в тумане.
В принципе, я была всем благодарна за то, что они меня чурались – я тоже держалась ото всех на расстоянии. В столовой садилась за стол одна или с краю стола, если все столы уже были заняты, ото всех подальше. Натан подходил со своим подносом и намеревался подсесть рядом, но я физически не могла с ним разговаривать. Натан говорил: “Мы не будем разговаривать, я просто рядом посижу. Я буду тихо есть”.
Но мне больше не было смешно, и я вставала и пересаживалась. В конце концов он понял намек и больше не приставал.
Разве что Алену я могла кое-как переносить – благодаря тому что на нее злилась, и это чувство было предельно понятным, в отличие от всех остальных, и поэтому прорывалось сквозь туман. В лице Алены я злилась на всех тех, на кого больше не злилась: на родителей, на воспитателей, на Асседо и на Натана Давидовича.
На Натана, не знаю почему, не злилась, хоть он и был посвящен Аленой в курс дел довольно давно и тоже все от меня скрыл. Может быть, потому что я его понимала: на его месте я поступила бы точно так же. А вот Алену понять не могла: она не передала мне письмо, которое предназначалось лично мне. Она была не вправе так поступать. Я бы никогда так не поступила, даже узнай я о том, что вся Аленина квартира в переулке Чайковского сгорела дотла со всеми ее обитателями.
Моя бывшая лучшая подруга прощения у меня не попросила, но когда я вернулась в комнату после бесконечной ночи, сказала: “Я конченая дура, Комильфо, можешь меня ненавидеть и наезжать на меня сколько угодно”.
