Сен-Пьер предвидел современную проблему: в то время как наука и знания достигли огромных успехов, не было соразмерного прогресса в морали и политике; знания внедряют порок в той же мере, что и просвещают мораль. Как можно обратить рост знаний на улучшение поведения людей и наций? В книге «Проект совершенствования государственного управления» (1737) Сен-Пьер предложил создать Политическую академию, состоящую из мудрейших людей страны и выступающую в качестве консультативного органа при государственных министрах по вопросам социальных и моральных реформ. Он внес множество конкретных предложений: всеобщее образование под государственным (не церковным) контролем, веротерпимость, браки духовенства, унификация французских законов, содействие общественному благосостоянию со стороны государства и увеличение национальных доходов за счет прогрессивных налогов на доходы и наследство. В 1725 году аббат ввел во французский язык слово bienfaisance, благодеяние, чтобы отличить гуманизм, который он предпочитал снисходительной благотворительности Старого режима. Задолго до Гельвеция и Бентама он сформулировал утилитарный принцип, согласно которому «ценность книги, постановления, учреждения или любой общественной работы пропорциональна количеству и величию фактических удовольствий, которые она приносит, и будущих удовольствий, которые она призвана обеспечить для наибольшего числа людей». Большинство основных идей философов появились в Сен-Пьере как прелюдия, даже надежда на просвещенного короля как проводника реформ. При всей своей простоте, наивности и краткости он был одним из основополагающих умов эпохи Просвещения.

Шарль Пино Дюкло, должно быть, презирал его как мечтателя, совершенно несовместимого с реалистическим умом. Родившись в Динане в Бретани, он до конца сохранил стойкий, осторожный, упрямый характер бретонца. Сын зажиточного буржуа и матери, умершей в возрасте 101 года, он обладал железной выдержкой, чтобы пережить свою бурную юность в Париже эпохи Регентства. Высшее образование он получил у иезуитов и девиц де Шуа, обильно посеяв дикий овес и отточив свое остроумие в кафе. Вскоре его репутация оратора открыла ему доступ в общество и салоны. Он укрепил свою славу романом «История баронессы де Люз» (1741), который был почти обвинительным актом против Бога. Баронесса отражает все посягательства на супружескую верность, но отдается продажному судье, чтобы спасти жизнь мужа, замешанного в заговоре против короля. Ее дважды насилуют. В истерическом гневе она кричит: «Жестокие небеса! Чем я заслужила твою ненависть? Может ли быть так, что добродетель ненавистна тебе?»

Несмотря на эротизм этой книги, Дюкло был избран в Академию в 1746 году благодаря влиянию госпожи де Помпадур. Он энергично включился в ее деятельность, реорганизовал ее и привел в живительное соприкосновение с литературой и философией того времени. В 1751 году он сменил Вольтера на посту историографа короля; в 1754 году он добился избрания д'Алембера в Академию; в 1755 году он был избран ее постоянным секретарем и оставался ее доминантой до самой своей смерти. Он завоевал Академию либеральными идеями, но осуждал опрометчивость д'Ольбаха, Гельвеция и Дидро. «Эта группа мелких атеистов, — говорил он, — в конце концов приведет меня обратно в исповедальню».

Мы помним его, прежде всего, по его «Рассмотрению нравов этого века» (1750),III произведением спокойного и часто проницательного анализа французских нравов и характеров. Написанное до сорока пяти лет, оно начинается с торжественностью дряхлого мудреца: «Я жил; я хочу быть полезным тем, кто будет жить». Он сожалеет, что «самые цивилизованные народы не являются также самыми добродетельными».

Самой счастливой эпохой была бы та, в которую добродетель не считалась бы достоинством. Когда ее начинают замечать, нравы уже меняются, а если она становится предметом насмешек, то это уже последняя стадия разврата.

«Большой недостаток француза, — по его мнению, — заключается в том, что он всегда имеет юношеский характер; поэтому он часто бывает приветлив, редко стабилен; у него почти нет возраста зрелости, но он переходит от молодости к дряхлости…. Француз — дитя Европы». Так же как Париж — его игровая площадка. Дюкло не вполне симпатизирует Веку Разума, который, как он чувствует, бурлит вокруг него: «Я не уверен, что слишком высокого мнения о своем веке, но мне кажется, что определенное брожение разума имеет тенденцию развиваться повсюду».

В наши дни мы много говорим против предрассудков; возможно, мы слишком много их разрушаем. Предрассудки — это своего рода общий закон среди людей…. В этом вопросе я не могу не обвинить тех писателей, которые… желая напасть на суеверие (мотив, который мог бы быть похвальным и полезным, если бы дискуссия велась в философской плоскости), подрывают основы морали и ослабляют узы общества…. Печальный эффект, который они производят на своих читателей, — это делать из молодых плохих граждан и скандальных преступников и порождать несчастье в старости.

Гримм, парижский корреспондент иностранных сановников, был одним из многих, кто возмущался этими деликатными выпадами в адрес философии со стороны того, кто испробовал множество грудей: «Когда у человека холодное сердце и испорченный вкус, ему не следует писать о морали и искусстве»; Но Гримм был соперником Дюкло в борьбе за благосклонность мадам д'Эпинэ. В «Мемуарах» этой нежной дамы Дюкло изображен грубым и тираничным в обладании и грубо-горьким в поражении; но Гримм редактировал эти «Мемуары». Если верить этим горячим и слезливым страницам, мадам изгнала Дюкло из своего дома, как вероломного сатира. Ученый академик скитался по другим постелям и другим землям, и вот, в шестьдесят семь лет, — смерть.

Люк де Клапье, маркиз де Вовенарг, был более милым. В восемнадцать лет он вступил в армию, опьяненный Плутархом и честолюбием заслужить славу на службе у короля. Он участвовал в катастрофической авантюре Марешаля де Бель-Исле в Богемской кампании 1741–43 годов; во время горького отступления из Праги он отморозил ноги; сражался при Деттингене (1743), но его здоровье было настолько подорвано, что вскоре после этого он был уволен из армии. Он искал работу дипломата и с помощью Вольтера был уже на грани ее получения, когда приступ оспы обезобразил его лицо. Зрение стало подводить, а хронический чахоточный кашель лишил его возможности вести активный образ жизни.

Книги стали его утешением. В конце концов, говорил он, «лучшие вещи — самые обычные; ум Вольтера можно купить за крону». Он предостерегал от суждения о книгах по их весу: «даже лучшие авторы говорят слишком много», и многие из