этому месту, но вовсе не ради того, чтобы убедиться, насколько мокрое у меня платье, а чтобы…

Чтобы отразить его натиск и поставить на место, я пыталась удержать его обнаглевшую руку. Но на какое место я могла его поставить? Он всегда сам выбирал то место, которое его и устраивало, а я могла лишь соглашаться или не соглашаться с его поведением. Не соглашаться, означало дать ему по уху, как при встрече в лесопарке, и уйти прочь. Но мне не хотелось уходить от него. К кому и куда? Такого места не существовало и во всей Вселенной, которое заменило бы то самое, где мы с ним и предавались странным и томительным утехам, будто уворованным у кого-то, будто преступным. Но перед кем мы были преступны?

Увидев Вильта, озирающегося по сторонам, я вылезла из машины, и Рудольф не удерживал меня.

— У вас мокрое платье, госпожа Нэя, — произнёс этот тупица, что и без него было очевидно.

— Пила воду и опрокинула фляжку, — процедила я.

— Ой, я как раз изнываю от жажды. У вас осталась вода?

— Вылилась вся! — и я потрясла своим подолом перед этим олухом.

Соскальзывание в любовный омут

Перед вечером в этот же день я решила прогуляться по краю лесопарка и даже не особо изумилась, когда столкнулась с ним. Мы стояли с ним рядом, почти прижавшись друг к другу. Словно в полусне я положила руки на его плечи.

— Я заметил твоё мелькающее платьице среди зарослей и остановил машину… — произнёс он, обхватывая меня и прижимая ещё теснее.

— Ты только что вернулся? — обмерла я при мысли, что он пригласит меня, наконец-то! к себе в хрустальную пирамиду. — Ты же хотел остаться в столице до утра…

— Пришлось вернуться. А теперь вот… опять еду туда же. Такая круговерть… У меня есть немного времени, можем поболтать у меня в машине… — он потянул меня в сторону своей машины, стоящей у обочины дороги.

Я послушно последовала за ним. Это была какая-то странная, если не сказать нелепая, стадия в наших отношениях. Томительное, не приводящее ни к какому разрешению, общение в тесном пространстве машины…

Едва я устроилась на заднем и просторном сидении, как он замурлыкал мне в ухо, — Если бы ты не была столь пугливой, то поверь, наши отношения давно бы вошли в норму. Только такие внушаемые и доверчивые девочки как ты, вымуштрованные своими суровыми воспитательницами, верят в то, что окружающие соблюдают хоть какие-то правила. Здесь же повсюду даже не вольность поведения, а откровенное распутство. Повсюду! — повторил он.

— Даже в вашем «Зеркальном Лабиринте» так?

— А чем его сотрудники и сотрудницы отличаются от всех прочих? Работа, конечно, по расписанию, но в свободное время никто же никого не контролирует. В последнее время всюду наметился упадок, рабочая дисциплина расшатана, так что сексом занимаются в удвоенном темпе. Где хотят, и где более-менее удобно можно расположиться.

— Чего ж тогда за «Мечтой» так следят?

— Потому и следят, что это питомник по производству очарования и зрительного соблазна, возглавляемого главной красавицей города.

— Я красавица города? Ты шутишь надо мной?

— Нисколько. Инар Цульф для того и натравливает периодически на вас проницательную и неподкупную Лату-Хонг, чтобы никто не влезал в любые возможные щели в этом переливчатом кристалле. Но это вы считаете, что вас третируют, а на самом деле охраняют от посягательств. Я лично плачу ему за такую вот бдительность.

— Зачем? — изумилась я, не понимая, шутит он или серьёзен?

— Здесь повсюду, где только возможно, предаются тому, что и именуют «зовом природы». Так чего же этому зову противостоять? Не одни лишь аристократы так себя ведут. Они всего лишь более откровенны в своём поведении, поскольку не стесняются простонародья ни в чём. Если бы не этот щуплый, но свирепый и мощный по своему влиянию, человек Цульф не охранял эту мерцающую местную роскошь, которую ты обозвала очень метко «Мечтой», вас бы всех растащили по кустам, дебрям и прочим чиновным постелям. А потребив во всех возможных, а также невозможных позах, испытав на живых куклах самые извращённые формы личных фантазий, изваляв, выкинули бы за стены прочь. А тебя в первую очередь. На твою «Мечту» так и смотрят глазами голодных зверей, считая это здание всего лишь законспирированной обителью дорогого секса для высших бюрократов и управителей ЦЭССЭИ.

— Неужели такое возможно… — опешила я не столько от подробностей того, каковы нравы в «Лучшем города континента», сколько от самой его манеры подачи такого вот материала. Почудилось, что обсуждая именно такую вот низкую сторону жизни, сам он об этом только и мечтает. Он дышал мне в ухо, будто призывал отбросить условности, коли уж никто их и не соблюдает.

— Открой свои очаровательные синие глазки на окружающую тебя реальность и перестань жить кукольной жизнью, — ответил он. Его сравнение моей жизни с кукольной вдруг напомнило мне ту давнюю беседу с Азирой на мосту, когда она укоряла меня в том же самом. И сама Азира, и подобное совпадение, когда и он сравнил меня с куклой, вызвали нечто вроде подкожной судороги. Я невольно, нервически передёрнула плечами.

— Зачем же ты несёшь такие дополнительные траты из-за моей «Мечты»?

— Именно потому, что это твоя «Мечта». А ты, мечтательница, есть уже моя мечта, которую я хочу воплотить в потрясающую реальность…

— Для себя?

— Для нас обоих. Но и ты должна приложить к тому усилия… Пора вылезать из своей закрытой коробочки, куколка моя нездешняя. Хватит же спать с открытыми глазами…

Он не чуял никакой преграды из ранящего как сталь льда, воздвигнутой прошлыми событиями и последующей многолетней разлукой. А я всё ещё пыталась укрыться за её размываемыми останками. Я ощущала озноб от ледяных остаточных игл, продолжающих свою круговерть в разгорячённом, усиленном кровотоке. И вовсе не считала его настолько уж близким себе, как когда-то. Да и наш реальный роман длился, если полноценно, всего одну ночь, да ещё пару странных встреч, мало отличимых от психоделических сновидений…

Как-нибудь я эти странные встречи, происходившие где-то на стыке сна и реальности, — если по ощущениям, оставшимся в памяти, — опишу, если сумею.

— Ты со своей танцовщицей, что ли, опять меня попутал?

Он отвернулся в другую сторону от меня, будто что-то высматривая через стекло, но там не на что было смотреть. Густая стена лесопарка тянулась вдоль прямого как струна шоссе, названного Главной Аллеей, словно бы уходящего в бесконечность. На самом же деле шоссе упиралось в ту самую серую и уже реально бесконечную стену, опоясывающую огромный кусок леса, где и таился