же она добыла себе такого влиятельного мужа, гонимая и маленькая девушка, утратившая всю свою былую магию жрицы? — прозвучал его сипловатый шёпот, вытаскивающий меня из непоправимого прошлого. — А хороша была твоя бабушка Ласкира! Легко себе и представляю, как вожделели её все, кому случалось с ней соприкоснуться… — он опять заелозил губами по моей шее, повторно утаскивая в тёмный и сладкий, как горячий сироп, омут посреди белого дня.

— Откуда же ты можешь знать? — барахталась я у той самой границы, за которой здравомыслие покидает женщину.

— Разве по тебе не видно? Ты же её копия. Я же видел ту скульптуру девушки с оленем — подарок аристократа жрице, утопившей его в настолько упоительном и всеохватном чувстве, что он пошёл против установок своего сословия. Где же он потом её нашёл?

— Да ведь именно мой дедушка Ниадор и был тайным служителем самого Чёрного Владыки! Это была наша семейная тайна. А поскольку они умерли, то и тайна никому не нужна… — я с готовностью ухватилась за возможность выплыть из омута, куда меня затягивало несообразно самому месту нахождения. В процессе всей этой увлекательной беседы я и не заметила, что сижу с задранным подолом.

— Какая чудесная у тебя грудь, как она напряглась, — он щекотал мои уши своим ласкающим шёпотом, гладил меня настолько призывно и откровенно, будто мы и в самом деле вновь под защитой фургона акробатов, а вокруг ночные поля и перелески…

— Я хочу пить любовный нектар из твоих сосцов…

— Я не кормящая мать… — пробормотала я, принимая его поэтическое признание за игровую насмешку, но, не препятствуя ему расстёгивать мой декоративный корсет поверх тонкой и прозрачной блузки.

— Ты не понимаешь язык метафор?

— Прошу тебя… вокруг же люди! Я не кошка, чтобы забыться настолько… — и судорожно принялась запихивать обнажённую грудь в её привычное убежище. Он не препятствовал и даже пуговки бережно застегнул, послушно признав, что место не подходящее.

— У меня такое забавное чувство, что я играю в куклы, — засмеялся он.

— Ты намекаешь на то, что я не имею души? — возмутилась я.

— Вовсе нет! Только то, что мне совсем по-детски отрадно раздевать и одевать тебя, моя куколка…

— Ты же мальчик. Разве ты играл в куклы в детстве?

— Нет. Но иногда ужасно этого хотелось, когда я наблюдал, как иные странные девчонки возятся со своими искусственными и миниатюрными красотками. Это большая редкость, — девочки, играющие в куклы

— Разве редкость?

— На Земле редкость из редкостей. Как и сами куклы, знаешь ли… Однажды я вытащил из рук одной маленькой растяпы её сокровище и…

— И что?

— Распотрошил, а удостоверившись, что это неживое и бесполое барахло, забросил в заросли.

— Девочка плакала?

— Ещё как орала! Её мамочка хотела поймать меня, но я удрал.

— Ты, оказывается, и в детстве был из тех, с кем лучше не сталкиваться.

— В детстве, возможно, и так. Но потом девушки лезли ко мне уже сами.

— Ты прирождённый скромник.

— Да. Я был очень скромный парень, а они проходу мне не давали.

— Но я… я не собиралась тебя задерживать. Ты же сам позвал…

Он погладил мою грудь, уже упакованную в атласную броню, но такую тончайшую, что её будто и не существовало. Ткань не создавала ни малейших препятствий для тех ощущений, что вызывали его ласки. Я млела в его руках без возможности обуздать как его, так и себя.

— Ты помнишь, как впервые раздел живую девушку, а не куклу? — задала я совсем уж неприличный вопрос, но именно неприличие всего происходящего усиливало переживаемое мною удовольствие, пограничное с отключением самоконтроля уже полностью.

— Помню, — сознался он, но о какой конкретно девушке он вспомнил, пояснять не стал. Тогда как я имела в виду лишь себя. Считая лишь себя его единственной и незабываемой, незаменимой девушкой. Поэтому я ждала его пояснений.

— И каково было впечатление?

— Смотря какое. Если зрительное, то я ослеп, а если тактильное…

— Душевное! — перебила я требовательно.

— В таких случаях душевное пребывает нераздельно с телесным. Мы же о любви речь ведём или как?

— Что ты ощущал в фургоне акробатов, ты помнишь? — направила я его мысли в нужную мне сторону.

— Там было темно, — он засмеялся. — А ещё душно. Воняло подстилкой этих потных и неведомых акробатов. Мне хотелось открыть дверь наружу, но я понимал, что тебе будет страшно.

— И правильно понимал, — ответила я, раздражаясь на его потрясающе-конкретную и совсем не возвышенную память. — Потом кто-то и припёрся, ржал у двери снаружи и хотел вломиться к нам. Ты это помнишь?

— Нет, — сознался он. — Помню лишь, что ты отдалась мне впервые там, в этом доме-фургоне на колёсах. Не слишком подходящее место для райского блаженства, если честно. Хотя порой без разницы, где и как, если такое накроет с макушки до пяток, что называется… И как тебе было? Не слишком больно? — тут он притронулся к моим щекам, будто проверял на наличие слёз, — Я помню, как моя одушевлённая куколка сильно плакала, а я ощущал себя каким-то необузданным скотом. Но никакая жалость не способна обезболить такое вот сопротивление женской природы первому вторжению в её сокровенные глубины. Твоя невинность сильно мне досаждала, если начистоту…

Я задохнулась от негодования. Он не помнил о нашей первой ночи любви в доме Гелии? «Невинность досаждала»? Выходит, он ничего и не оценил по-настоящему!

— Я не плакала в том фургоне бродячих актёров. Это была счастливейшая ночь в моей жизни. Мы стали по-настоящему близки вовсе не там. И лучше бы этого не происходило… той ночи в доме Гелии. Как я жалею о том, что пришла туда… — я вдруг захлебнулась от внезапного спазма, изо всех сил стараясь не дать слезам пролиться наружу. Но я жалела не о том, что тогда произошло, а о другой, — возможной и не случившейся, — версии судьбы брата. Пусть бы уж Азира стала его возлюбленной на островах, пусть бы он бросил эту дрянь Гелию вовремя…

— Чего же теперь-то плачешь? Всегда старался избегать девочек, но влюблялся почему-то именно в таких вот розовощёких куколок, которые совсем недавно и сами играли в куклы. А ты и по сию пору в них играешь.

— Почему ты употребил множественное число? О ком, собственно, твоя речь?

— Ты мнишь себя единственной?

И тут я обнаружила, что вода из фляжки успела промочить моё платье. Он плохо прикрутил пробочку. Я задрожала губами от досады и обиды, не находя слов от подобной оплошности, — Почему от тебя одни неприятности? И что теперь делать с мокрым платьем?

— Ждать, когда высохнет, — и он прижал ладонь к