«Хотелось бы многое сказать на этом собрании, но суровый регламент требует чрезвычайной сжатости изложения, поэтому я выскажусь только о работах Г. А. Гуковского, притом только о немногих его суждениях, но они характерны, существенны, они таят в себе опасность и научную, и педагогическую, – о них нельзя умолчать.

Наряду с общеобязательной этикой существует еще этика профессиональная: этика капитана, этика педагога, этика врача.

Существует ли этика научного работника, ученого-исследователя? Да, существует.

Ученый ищет истину, научную правду, ученый дорожит истиной, бережет истину, ученый дорожит фактами, документами, доказательствами. ‹…› И вот, из года в год, из книги в книгу, знакомясь с работами Г. А. Гуковского, я все более укрепляюсь в убеждении, что он не дорожит истиной, не чувствует ответственности за свои суждения, не выполняет обязательств перед принятыми им же самим мировоззрением и методом. Для Г. А. Гуковского типичен безответственный афоризм, типичен парадокс на скорую руку. О парадоксах уже говорил здесь Георгий Петрович, и я всецело разделяю его суждение о том, что парадоксы Г. А. Гуковского не случайны, что они превращаются в продуманную систему, но это не снимает с очереди оценку бесконечного количества парадоксов. В его обильных работах парадокс на парадоксе едет и парадоксом погоняет. ‹…›

Здесь уже говорилось о том, какими широкими волнами гуляет по страницам работ Григория Александровича неприкрытый формализм. ‹…› Насильнически истолковывает Гуковский декабристскую литературу. Если по капризу он готов объявить Жуковского безбожником, то поэтов‐декабристов он готов поголовно объявить псалмопевцами. ‹…› Когда просматриваешь работы Гуковского, то видишь, как он упорно совершает упрямую, настойчивую, насильственную христианизацию всего декабризма. Он замазывает и начисто замалчивает материалистические, атеистические элементы в идеологии декабристов. Он выхолащивает, опресняет эту идеологию. ‹…› Пусть не все декабристы были материалистами и атеистами, недопустимо однако замалчивать факты обратного значения. Это значило бы создавать фальшивую историческую концепцию. Между тем у Г. А. Гуковского о таких фактах нет ни слова.

А затем советский литературовед обязан помнить слова И. В. Сталина:

“Для диалектического метода важно прежде всего не то, что кажется в данный момент прочным, но начинает уже отмирать, а то, что возникает и развивается, если даже выглядит оно в данный момент непрочным” (“Краткий курс”, 101).

Я брал примеры и цитаты из книги Гуковского о Пушкине, 1946 г. Может быть, в позднейших работах иначе, благополучнее? Нет, тоже самое и в обширной статье о “Борисе Годунове” Пушкина и в двух статьях об украинских повестях Гоголя»[908] и т. д.

Выступление Николая Кириаковича, завершившееся аплодисментами зала, было одним из немногих добровольных, искренних выступлений.

«Разоблачители Гуковского были движимы самыми различными мотивами. Ну, конечно, в первых рядах шли служебные места ‹…›. Но существовали и просто завистники. Член-корреспондент Академии наук Н. К. Пиксанов едва ли чем-либо рисковал, если бы смолчал. Но он завидовал Гуковскому до сосания под ложечкой – его ораторскому таланту, теоретическому размаху, аналитической проницательности. И Пиксанов выступил, за академическими жестами скрывались подавленность и озабоченность Сальери»[909].

И действительно, Н. К. Пиксанову удалось насладиться после низложения профессоров и почувствовать уже забытую востребованность:

«В большой моде у нас и в большом почете Н. К. Пиксанов. Везде выступает с речами и докладами, крепко взял руководство нашей наукой в свои руки и печатается не только в “Известиях” Отделения [литературы и языка АН СССР], но и также в стенгазете филфака, где он разоблачил Гуковского», – писал Н. И. Мордовченко 19 мая 1949 г. Ю. Г. Оксману[910].

Стоит отметить, что такая линия поведения Н. К. Пиксанова к тому времени была далеко не нова: выступление 15 ноября 1946 г. на диспуте М. М. Бахтина в ИМЛИ – «когда он громил Бахтина на защите его диссертации о Рабле»[911] – уже канонизировало его далеко не в самом светлом образе, возобновив в памяти Пиксанова-оратора 1930‐х гг., одного из самых заметных «беспартийных большевиков» Академии наук и незаменимого трибуна всех возможных собраний.

М. К. Азадовский писал с грустью осенью 1949 г.: «А ведь какую красивую старость мог бы иметь. Мог быть в полном смысле нашим патриархом»[912]…

Следующим выступил «провинившийся» на партсобрании А. В. Западов:

«С большим волнением я, как и многие собравшиеся здесь, ожидал этого заседания Ученого совета, на котором мы должны выявить наше отношение к борьбе с космополитизмом, которая ведется нашей партией и всей рядовой советской общественностью, борьбы, подлинное историческое значение которой и размах, может быть, не всем еще ясны сегодня.

Из доклада Г. П. Бердникова и по нашим собственным представлениям мы понимаем, что наше литературоведение заражено болезнью космополитизма, и такого рода космополитические воззрения отравляют сознание студентов, и мы должны воспитывать молодежь в глубоко патриотическом духе, не боящихся преград, готовую преодолеть всякие препятствия, молодежь, беззаветно преданную идеологии коммунизма…»[913]

Он, порой дословно, повторил сказанное на партсобрании: отметил Г. А. Гуковского в качестве выдающегося исследователя русской литературы XVIII в., изложил робкие критические замечания к работам В. М. Жирмунского, вскользь критически упомянул П. Н. Беркова и Г. А. Гуковского. Покаялся Александр Васильевич и в своих ошибках:

«В частности, мои ошибки заключаются в том, что я пытался роману “Пригожая повариха” найти какую-то аналогию и западноевропейской литературе, искал источники прозы Крылова у Мерсье и Лесажа. Глубоко неверными были мои примечания и статья к сборнику Удмуртских народных сказок, что я делал по заказу Удмуртского института, правильно отказавшегося от издания рукописи»[914].

После него на кафедру поднялся профессор В. М. Жирмунский, который попытался самокритикой если не отвести, то хотя бы смягчить удар: он в сотый раз признал ошибки в связи с А. Н. Веселовским, опять покаялся за книгу «Узбекский народный героический эпос»…

Но затем он все-таки посмел сказать то, ради чего, несмотря на предупреждение Г. П. Бердникова, вообще пришел на это эпохальное заседание:

«…Я должен сказать одно. Если бы я смотрел на свой путь как ученого, путь почти 40‐летний, так пессимистически, как Бердников, который здесь сказал, что из всего написанного проф[ессором] Жирмунским ничто не идет на помощь советскому народу. Это значило бы для меня полное крушение всей моей жизни и как ученого, и как советского гражданина, и как человека. Я этому не верю. Партия учит нас, и мы с охотой учимся на указаниях партии преодолевать и исправлять свои ошибки.