Я думаю, что проблема заключается не в этом, а проблема заключается в методе, в научном методе, который, конечно, и есть общий подход к литературе, и хочет или не хочет ученый, является выражением его общих мировоззрительных позиций, потому что метод, позиция, хочет или не хочет ученый, есть агитация за данный метод. Я это считаю существенно важным для себя. Существенно важным потому, что мое научное воспитание, полученное мною довольно давно, действительно сохраняет некоторую цепкую силу в моей научной работе. Я это прекрасно вижу. Я воспитан как ученый в среде формалистической – это очень тяжелое наследство.

Дело заключается не просто в том, чтобы в какую-то минуту отказаться от формализма. Я не собираюсь бить себя в грудь и клясться, но думаю, что товарищи мне могут поверить, что этот момент (отказаться от формализма) в моей жизни произошел очень давно, не меньше 20 лет. Другое дело суметь преодолеть в себе целый ряд привычек, навыков и прочее. Это вовсе нелегко, потому что есть простой способ – взять и вернуться к таким среднеобтекаемым вопросам, но мне хочется, чтобы это было не только не формализмом, а чтобы было марксистско-ленинской наукой. Это не так просто, это не так, что есть какой-то образец и по этому образцу пишите.

Я должен сказать, что в этих поисках отчуждение от формализма дается с большим трудом. Я прекрасно вижу очень серьезные и, конечно, пагубные ошибки, которые есть в моих работах.

Сегодня всю тяжесть удара Георгий Петрович направил на мою книжку о Пушкине. Я думаю, что осуждение моей книжки о Пушкине правильно. Что у меня получилось? Я взял исходной позицией, скажем, конец XVIII века; как мне казалось, обосновал ее данной социальной атмосферой, а дальнейшее движение отсюда в литературе я уже стал вести методом формалистического силлогизма, т. е. дедукцией самого художественного мировоззрения. Вот о чем идет разговор.

Правильно или неправильно, мне трудно судить что называет Георгий Петрович гегельянством. Во всяком случае, это есть формализм. Я увлекся тогда этой идеей (книжка написана в 1939–1940 гг.) закономерности, необходимой закономерности развития литературного процесса и стал ее развивать. Получилось, что литературный процесс потом оторвался и пошел в небеса формализма. Я это прекрасно вижу.

Георгий Петрович считает и говорит, что это неправильно, а я иное вижу. Я ведь это писал, на это я тратил месяцы и годы, какие-то страдания и поиски. Поверьте, я не только скорблю, потому что мне не очень свойственно это чувство, а я скорее испытываю чувство, я бы сказал, ненависти, именно ненависти к этому глубочайшим образом враждебному мировоззрению, от которого я не могу избавиться и из которогоне могу выбраться. Все это не так просто психологически делается. Я испытываю чувство величайшего озлобления. Товарищи могут сказать, что можно было бы поторопиться; может быть, это дело другое.

То, что в этой работе в 1946 г. дан не конкретный материал, а общие теоретические характеристики от теории стадиальности, я тоже знаю и вижу, что когда в свое время я с большим пылом в своей работе по поводу теории стадиальности после войны боролся с тем, что мне казалось неправильным, – с компаративизмом, потому что это казалось мне неправильным, я сам вижу. Именно это я видел и в книге о Пушкине. Тут в чем дело. Мне казалось, что такая стадиальность компаративистская, она уже абстрактна и, следовательно, идеалистична. Ничего не поделаешь – это так и есть, и самое бесспорное, что совершенно справедливо было указано, что если рассматривать стадии как некое логически закономерное развитие культуры, то она приобретает характер единого потока. Совершенно верно, так и есть, и получилось, что я построил книгу о Пушкине на столкновении путей Жуковского и путей декабристов как некоего отражения классовой борьбы, но никакого отражения не получилось, и они оказались похожими друг на друга.

Это отдельные наблюдения, которые оказались искаженными благодаря неправильной методологической позиции – это именно так, и я это прекрасно знаю и вижу.

Следовательно, я считаю, что переход к формалистической методологии, который отражался в моих недавних работах, является идеализмом. Товарищи, для меня не секрет, что всякий элемент идеализма и теории единого потока в наши дни – это есть проникновение в работу советского ученого, каким я себя считаю, не советского элемента мысли, а не советской – значит вредной, значит враждебной советским позициям, я это прекрасно знаю. Что же делать. Я думаю, не останавливаться сейчас на вопросе, так сказать, научного поведения или других форм моей деятельности и деятельности других, ибо я думаю, что корень и основа всей жизнедеятельности ученого – это научная позиция, которая есть и его политическая позиция, а отсюда вытекает все остальное.

Поэтому я не считаю нужным сейчас останавливаться на вопросе о том, что я думал, когда в прошлом году шла борьба по вопросу о школе Веселовского. Я считал, что я к школе Веселовского отношения не имею, теории его были мне чужды и враждебны, и я просто отошел в сторону. Это неправильно, и не надо было отходить в сторону. Я думаю, что все такого рода явления – это производные, я могу сказать только одно: в последнее время, за последние 1–2 года я делаю усилия, поскольку мне совершенно ясна, как мне думается, та сущность и практическая вредоносность тех ошибок, которые держали меня в своих лапах, я делаю попытки выбраться из них, т. е. работать иначе.

Я могу сказать следующее. Хорошо или плохо у меня получается – не знаю, но я знаю одно, что мне хотелось бы, чтобы мои работы, которыми я занят сейчас, имели бы характер не только полезный, но и боевой, но и политически заостренный.

В таком плане я работаю последний год вновь над XVIII веком. У меня такое представление, что мы до сих пор очень многого не сделали, что мы здесь больше машем кулаками, чем делаем иногда реальное дело, что мы говорим о том, что русская общественная мысль и русская литература XVIII века независимы от Запада, а дальше двух имен – Ломоносова и Радищева – мы не пошли.

Когда я вернулся к материалам, когда-то мною разбиравшимся, я открыл буквально золотые жилы, просто потрясающие. Я увидел, что есть иной путь для того, чтобы поднять вопрос о приоритете русской общественной мысли, потому что ясно, что Радищев – это русская общественная мысль, не имеющая даже аналогии в других странах.