висы», «стихи к случаю»; таково подавляющее большинство дошедших до нас скальдических вис (Стеблин-Каменский, 1979а: 119–123).

То, что называют иногда «лирикой скальдов», безусловно, стадиально отлично от позднейшей лирической поэзии, даже таких ранних ее форм, как миннезанг (Стеблин-Каменский, 1978: 70–89). Тем не менее скальдика запечатлела широкий спектр интимных человеческих переживаний, вплоть до неразделенной любви, воспетой в «Висах радости» Харальда Сурового. Посвященная Елизавете Ярославне песнь (неоднократно переводившаяся в XVIII–XX вв. на русский язык), возможно, отразилась и в древнерусском фольклоре: былину о Соловье Будимировиче, заморском королевиче-песеннике, и его сватовстве к киевской княжне (Рыбаков, 1963: 262) давно сопоставляют с висами конунга-викинга, воспевающими «Деву из Руси», «Герду в Гардах» (Gerðr í Görðum).

Внимание, а следовательно, общественная эстетическая ценность поэтической рефлексии на обстоятельства жизни и субъективные переживания скальда проявились в тщательном сохранении множества «отдельных вис». На их основе во многом строится сюжетная канва родовых саг, героями которых нередко выступают выдающиеся скальды (Эгиль, Гуннлауг Змеиный Язык, Бьёрн Арнгейрссон, Халльфред Трудный Скальд, Кормак Эгмундарсон и др.). Так же, как героические песни и драпы стали источниками королевских саг, так и на «отдельных висах» основаны связные повествования, сопрягающие судьбу героя-скальда с судьбами родовых коллективов, королевских династий, стран. «Сага об Эгиле», посвященная самому талантливому скальду эпохи викингов, строится как биография знатного исландца, предка Снорри Стурлусона, и одновременно – история вражды рода Эгиля с норвежскими конунгами (восходящей ко временам «отнятия одаля» Харальдом Прекрасноволосым), драматически воздействовавшей на судьбу самого скальда. При этом все «поворотные моменты» сюжета закреплены висами не только передающими суть событий, но иной раз, казалось бы, внешне с ними никак не связанными. Это подлинно «лирические реплики», запечатлевшие переживания скальда. Так, вырезав свое стихотворное проклятие норвежским конунгам и покидая страну, Эгиль произносит, глядя на бушующее море:

Ветер храпящий рубитморе лезвием бури,волны сечет крутые —дорогу коня морского.Ветер в одеждах снежныхрвет, как пила зубцами,крылья морского лебедя,грудь ему раздирая.(Сага об Эгиле, LVII.)

В конце жизни одряхлевший, слепой скальд жалуется:

У огня, ослепший,я дрожу. Должна ты,женщина, простить мнеглаз моих несчастье.Англии владыкея певал, бывало.Слушал он охотно,золотом платил мне.(Сага об Эгиле, LXXXV.)

Наконец, предельное выражение внутреннего переживания, восприятия медленно останавливающейся жизни, знаменитое langt tykki mér (букв. – «длинно кажется мне», ср. перевод А. И. Корсуна):

Еле ползетвремя. Я стари одинок.Не защититконунг меня.Пятки мои,как две вдовы:холодно им.(Сага об Эгиле, LXXXV.)

Едва ли можно назвать другого человека в Европе середины X столетия, чье душевное состояние мы могли бы воспринять с такой же полнотой, как эту предсмертную жалобу (Петров, 1973: 182).

Вершина скальдической поэзии – «Утрата сыновей» – Sónatorrek Эгиля (Стеблин-Каменский, 1978: 89). Он сложил ее, потеряв сыновей Бадвара (утонувшего в море) и Гуннара (Сага об Эгиле, LXXVIII). 25 строф этой песни переполняет подлинное и глубокое человеческое горе.

Весь мой кореньвскоре сгинет.Буря клонитклены рода.Разве рад,кто прах родимыйдолжен из домудолу несть?Вспомянупро конецотца-матери.Венцом словеснымукрашупрах родичей,раскрыв вратав тыне зубовном.

В отчаянье старец бросает вызов морю, обездолившему его:

Ран меняограбила,други моиутрачены.Разметалород мой море,мой заборразбит прибоем.Когда б я местимеч мог несть,то Пивоварне сдобровал бы.Если б досталосил, то спориля бы браннос братом бури.

Он воспевает добродетели погибших сыновей, и нормы родовой морали удивительным образом перекликаются здесь с, казалось бы, много более поздними идеалами «Домостроя» и словно бы вне времени простирающимся родительским чувством:

Слушался онслова отцоваболе, чемчужих речей.Мне в домубыл подмогой,в страдну поруопорой вернойПравда, в обительбогов он былдланями взятдруга людей.Ясный, мноювзращенный ясень,саженец нежныймоей жены.

Горестное старческое одиночество предсмертных вис предугадывается в мрачном отчуждении от окружающего мира:

Кой муж был бымне пособникв драке противвражьей рати?Став осторожен,сам на рожонна железныйуже не лезу.Мне не любобывать на людях,не мило дажеих тихомирье.Чадо нашеввысь умчалось,в чертог воздушныйк душам родным.

Он восстает в своем одиночестве против мира и против бога – Одина; и горделиво с ним примиряется, ведь цена мира – поэтический дар:

Жил я в ладахс владыкой сечи,не знал заботызабыл про беды.Нарушил ныненашу дружбутелег приятель,судья побед.Рад я не чтитьбрата Вили,главу богов,отвергнуть гордо,но Мимира другдал дар мне дивный,все несчастьявозмещая.

Гнев и горе отца и глубокое удовлетворение мастера сливаются в стоическом ожидании собственной близкой кончины:

Тошно стало!Стоит на мысув обличье страшномволчья сестра.Все же без жалоббуду ждатьпо всей охотеХель прихода.

Современный читатель, исследователь и переводчик не может не отдать должного лирической исповеди скальда: «Это ли сухая поэзия и тематическая скудность? Да много ли в старинной поэзии найдется плачей, которые были бы экспрессивнее и глубже, нежели плач старика Эгиля?» (Петров, 1973: 182). И при этом, заметим, он создан по строжайшим нормам скальдической поэзии, пронизан ее образами, выдержан в одном из труднейших скальдических размеров – квидухатт. Средства поэзии викингов оказались достаточно емкими для передачи глубочайших человеческих переживаний. Поэзия викингов подошла вплотную к задаче художественного воплощения человеческой личности и в лучших своих образцах блестяще эту задачу решила. В конечном счете именно это определяет главный вклад эпохи викингов в фонд общечеловеческих ценностей.

8.7. Сага

Ранние формы устного прозаического творчества, «саги о Древних временах», такие, как «Сага о Вёлсунгах», «Сага об Инглингах», «Сага о Скьёльдунгах», в Исландии были записаны (и при этом не все) как раз позднее других, родовых и королевских; однако они засвидетельствованы письменными источниками, близкими эпохе викингов, и возникли, несомненно, за пределами Исландии – в Швеции, Дании, Норвегии; они непосредственно связаны с северным эпосом (Стеблин-Каменский, 1971: 31–33; Гуревич, 1979: 91–100).

Функция саги несколько иная, чем поэзии скальдов. Если скальдика держит в центре внимания личность и окружающий ее мир в данный, актуальный момент времени (лишь формально включая их в мифоэпическую систему, а по существу она статична), то сага служит прежде всего способом ориентации современников в цепи поколений, во времени, все более обретающем линейный характер (Стеблин-Каменский, 1971: 101–106).

В центре саги – судьба личности; как и в эпосе, она оценивается с позиций строгого следования тем же этическим нормам, на которых основана вся система ценностей культуры эпохи викингов. Но при этом соблюдение норм выступает как гарантия жизни родового коллектива. Высший родовой долг – долг мести; родовые саги – это история кровной вражды, где судьба личности сопряжена с судьбой рода, составляет ее часть в чередовании поколений. Прозаический жанр устного народного творчества, сложившийся и развивавшийся в основном уже после эпохи викингов, базировался на ее фундаментальных культурных достижениях и развивал тенденции, зародившиеся в недрах этой культуры. Именно в рамках этого жанра совершается постепенный переход к новой системе ценностей, отражающей сложение классовой, государственной социальной структуры и постепенное внедрение новой, средневековой феодально-христианской идеологии. Нормы «родовых саг» генерализируются в цикле саг королевских, составивших в конечном счете грандиозное историко-эпическое полотно «Хеймскринглы» Снорри Стурлусона. Судьба королевского рода Инглингов становится судьбой страны. Норвегии (совершенное в эпические времена отцеубийство предвещает повторяющуюся из поколения в