«Идиота» отправляются в Москву (вся обещанная в январский номер порция уйдет 11‑го). В России ещё длится 1867‑й – их первый год. Излагая Майкову идею романа – «изобразить вполне прекрасного человека» (не потому ли роман должен быть не посредствен, а «положительно хорош»?), – он говорит как о грандиозности замысла, так и о неимоверной трудности его исполнения. «Только отчаянное положение моё принудило меня взять эту невыношенную мысль».

Далее следует фраза: «Рискнул как на рулетке…» [842]

Что ж: по крайней мере, он верен себе.

Из книги: Странные сближенья

Странные сближенья. Национальная жизнь как литературный сюжет

М., 2019. Академический проект. 639 с.

Книга состоит из пяти частей и 51 главы. Собственно, Достоевский не является главным героем этого многоаспектного повествования. Он опосредованно присутствует лишь в первых четырёх главах, частично представленных в этой публикации: они посвящены уходу и смерти Льва Толстого. Именно эти события соотнесены с финалом жизни автора «Преступления и наказания» (о чём см. «Последний год Достоевского»). Драматическая развязка двух этих писательских жизней представляет исключительный интерес. Основная же часть книги посвящена другим значительным явлениям отечественной (в том числе современной) истории и культуры. Речь в полном варианте книги идёт о двухвековых скитаниях нашего национального духа, важнейшим движителем которого является Достоевский.

Уйти ото всех. Лев Толстой как русский скиталец

Глава 1 (Часть I)

Земная слава

«Е.Б.Ж.»: условное наклонение

Он никогда не собирался жить долго. Ещё в свои 62 на вопрос посетителя, когда они увидятся вновь, ответил: «Ну, уж не ранее как лет через шестьдесят, на том свете, то есть когда и вы умрёте… Здесь же навряд ли!» [843] Благо посетитель не понял это в том смысле, что его визитов больше не ждут.

Вообще, мысль о смерти никогда не оставляла Толстого. Это одна из его неотступных дум: фундаментальнейшее переживание (в пределе «арзамасский ужас»), определяющее всё остальное [844]. Раньше, правда, он не загадывал свои сроки. Однако заметное убывание физических сил и, может быть, сознание того, что главное дело жизни совершено, – всё это подвигает его трезво оценивать ближайшие перспективы. Он ни разу не говорит о ещё отпущенных ему годах: речь всегда идёт о днях, в лучшем случае – месяцах. Автор вполне понимает, что этот дневник – предсмертный.

«Е.б.ж.» (если буду жив) – привычная аббревиатура, завершающая очередной день и предваряющая день грядущий, обретает сугубо практический смысл: Толстой не может поручиться ни за один час.

Ещё в конце 1907‑го, рассчитывая сроки работы над поглощавшим все его силы «Кругом чтения», он прикидывает, что она займёт более года. «Я почти уверен, что этого не проживу» [845]. Он проживет чуть больше – помня о близком конце.

Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Фет, Гаршин умерли внезапно. Некрасов, Салтыков-Щедрин и Тургенев долго болели. Но, кажется, только Гоголь сознательно торопил процесс и даже, как выражается Андрей Синявский, дирижировал собственными похоронами. У Толстого, несмотря на все его недомогания, нет какой-то явной, опасной для жизни болезни. Он ещё достаточно крепок. Во всяком случае, вплоть до последних дней самостоятельно садится на лошадь и совершает длительные (а иногда и рискованные) конные прогулки. Он ежедневно помногу ходит пешком. Он даже пытается за несколько дней до ухода вновь заняться гимнастикой, но по неловкости обрушивает на себя стоящий в комнате шкаф. («То-то дурак 82‑летний» [846].) Правда, он часто хворает и в дневнике постоянно жалуется на усталость и слабость. Но, учитывая тот образ жизни, который он ведёт, и объём совершаемой ежедневно работы, вряд ли можно говорить о старческой немощи или угасании умственных сил (сюжет, который хотели бы обсудить иные родственники в надежде оспорить его завещание).

«Приятно б<ыло> думать, – записывает он после одного из показавшихся ему серьёзными недомоганий, – что мы<сль> о том, ч<то> это может быть смерть, не б<ыла> нисколько тяжела мне» [847]. Страх смерти преодолён, как, впрочем, и жажда жизни. «Как раз на точке равнодушия: не желаю и не боюсь ни жизни, ни смерти» [848].

«Я к смерти готов», – скажет через четверть века 43‑летний поэт, которому в год ухода Толстого исполнится девятнадцать. Автор «Мы живем, под собою не чуя страны…» имеет в виду готовность к внезапному – с помощью государства – прекращению личного бытия: для таких, как он, эпоха почти не оставит шансов. Толстому, говорившему правду в лицо царям, эта участь, слава богу, не грозит. Хотя он и призывает казнящую своих противников власть покарать и его, «чтобы я своей тяжестью затянул на своём старом горле намыленную петлю» [849]. (И, пожалуй, это «старое горло» – самый сильный зрительный образ в его статье «Не могу молчать».) У него есть время, чтобы подготовиться к естественному уходу (пусть даже в свете того, что случится, эпитет «естественный» выглядит весьма условно).

«Готовлюсь к смерти, но плохо. Не равнодушен» (26 февраля) [850]. Остаётся гадать – неравнодушен к чему: к жизни или всё-таки к смерти. Он никак не может достичь вожделенного «буддистского» состояния духа: он слишком для этого жив или, если угодно, слишком смертен.

Веря в бессмертие души, Толстой не хочет (вернее, не позволяет себе) думать о форме своего загробного бытия. Это для него пустое праздномыслие, ибо «тайна сия велика есть». Он заносит в одну из записных книжек 1908 года: «Говорят о бессмертии души, о будущей жизни. Что тебе до будущего? Тебе дана возможность всё увеличивающегося и увеличивающегося блага, чего же тебе ещё? Вопрос о будущей жизни – это вопрос о том: как я буду ездить верхом, когда у меня не будет лошади, или что-нибудь подобное» [851].

В рассуждении о смерти для него чрезвычайно важна степень готовности к ней. Он желает не пропустить этот торжественный миг, пережить его, как всё, что он делает, в полном и неомрачённом сознании. Бесконечная вера в разум позволяет ему надеяться, что и на этот раз он сможет постигнуть истинный смысл происходящего.

17 октября 1910 года, после случившегося с ним накануне припадка, во время которого он потерял сознание, он пишет Черткову, что хотя «такая смерть в телесном смысле, совершенно без страданий телесных, оч<ень> хороша, она в духовном смысле лишает меня тех дорогих минут умирания, к<отор>ые могут быть так прекрасны» [852]. «Дорогие минуты» наступят через две недели.

Смерть – личная трудность Толстого. Он пристрастен к ней ещё и потому, что из его религиозного миропонимания изъята та встреча, о которой пророчествует Церковь. Переход к Богу (к толстовскому Богу) не есть одновременно и предстание перед Христом. То, что утешало бессчётное множество поколений, то, что для верующих есть олицетворение и залог бессмертия, что примиряет их с земною судьбой, – всё это не существует для Толстого. Властно устранивший Церковь в качестве посредника между собой и своим Небесным Отцом,