это было ужасно как больно; я так любила эти вещи, ведь они мне были подарены Федею». Она понимает, что больше их не увидит никогда. И Достоевский понимает это не хуже её. «Федя стал предо мной на колени, целовал меня в грудь, целовал мои руки, говорил, что я добрая и милая, что ещё и нездоровая, и что лучше меня нет никого на свете» [834]. Он уходит на рулетку, оставляя её в состоянии полного отчаяния, которое, впрочем, при нём никак не выказывается. Зато в его отсутствие она плачет громко, навзрыд – как случалось с ней лишь один только раз, во время визита кредиторов накануне свадьбы.

…Разумеется, он проигрывает всё: в том числе только что полученные закладные деньги. Тогда в ход идет сначала его, а затем и её обручальное кольцо. И уже не он, а она становится на колени и – пытается как может утешить его.

«Федя облокотился на стол рукою и заплакал. Да, Федя заплакал; он сказал: “Я у тебя последнее украл, унёс и проиграл” <…> Потом мы несколько времени сидели на диване, обняв друг друга» [835]. В очередной раз произносится клятва (которой вряд ли верит кто-то из них), что это – в последний раз и что больше он на рулетку ни ногой.

При всём при том она старается быть весёлой: смеётся, даже рассказывает анекдоты. Достоевский же, хотя и не предаётся веселью, тоже не теряет надежды. И надежда эта одна – он сам. Он знает, что у него есть только один спасительный выход – данный Богом талант. Его ничуть не волнует, что на проценты с этого капитала будет жить вовсе не он. А те отдалённые от него потомки, для коих слово его станет душевной необходимостью – или, на худой конец, плановой темой. Об этом он не задумывается. Ему внятно одно: для того чтобы выжить, он должен без всякой пощады тратить свой дар – здесь и сейчас.

Проигрываясь в прах, он как будто намеренно загоняет себя в тупик. Все средства испробованы, все козыри биты, отступать более некуда и надеяться не на что. Остается только одно – писать. Это – то, что в старину обозначалось на пушках: “Ultima ratio regum” («Последний довод королей»).

…Для Анны Григорьевны ужас положения отчасти смягчается тем, что, явившись «прощаться», муж говорит ей о своей любви – столь сильной, что за неё готов положить голову на плаху. Очевидно, сделать это ему легче, чем вовсе отказаться от игры.

…Попытки заложить или продать носильные вещи, как то: шубку Анны Григорьевны, её же мантилью, его пальто и сапоги и т. д. оканчиваются ничем или приносят копейки (которые, впрочем, тут же проигрываются). Достоевский решается идти в «Европейский двор» – к тоже проигравшемуся, по его наблюдениям, Гончарову – и просить его одолжить три золотых (т. е. 60 франков или 15 рублей). «“Сколько, сколько?” – вскричал Гончаров. Федя повторил, что три золотых. – “Ну, столько-то я могу всегда ссудить, – отвечал тот, – но никак не больше, потому что я и сам еду через неделю в Париж, следовательно, мне деньги нужны”» [836]. (Позднее благодарный заёмщик – который когда-то в частном письме так охарактеризовал Гончарова: «с душою чиновника, без идей и с глазами варёной рыбы, которого Бог будто на смех одарил блестящим талантом» [837], – с чувством напишет Майкову: «Но дай Бог ему здоровья, милому человеку: когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота), он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы. Осуждал он, должно быть, меня ужасно: “Зачем я всё проиграл, а не половину, как он?”» [838])

«Так они расстались, – сообщает Анна Григорьевна, – очень сконфуженные друг другом» [839]. Чуть позже неловкость возрастёт в сильнейшей степени: они узрят друг друга на рулетке как раз в тот момент, когда Достоевский будет проигрывать гончаровские деньги.

«Я люблю встречаться с этим милым и любимым моим романистом…» – будет сказано десятилетие спустя в «Дневнике писателя». Уж не баденские ли встречи имеются тут в виду?

«Голова моя обратилась в мельницу»

27 июля (15‑го по старому стилю) был их день: пять месяцев, как они стали мужем и женой. Событие было отмечено с приличествующей случаю торжественностью: на последние деньги куплена бутылка вина.

…Они пробудут в Бадене ещё почти целый месяц. Счастья (если подразумевать под оным крупный выигрыш) так и не случится. Случится другое: семья устоит. Безнадёжнее часа в их жизни уже не будет. Хотя впереди их ещё ждут не столь малые беды: опять безденежье, опять кредиторы, болезни, размолвка с родными, смерть детей… Они едут из Баден-Бадена в Женеву – спасая себя и будущего ребёнка, которому суждено совсем ненадолго скрасить их жизнь. Достоевский, проведший лето «в ожидании Годо», как можно поименовать его предроманное состояние, наконец садится за рабочий стол. (Что не мешает ему иногда срываться к другому столу, в игорный Саксон-ле-Бэн – всё в той же надежде: а вдруг?) Долг Каткову (деньги, забранные вперед за роман) достигает четырёх с половиной тысяч. А в «Русский вестник» всё еще не отправлено ни строки. Однако «чёрным по белому» за осень написано, кажется, не так уж и мало. Чтобы поспеть в первый, январский номер (редакция честным словом заверена, что автор не подведёт), надо отправить начальные главы не позднее 11 (по новому стилю) января. «…Но, – напишет он Майкову, – 4‑го декабря иностранного стиля бросил всё к черту». Практически за месяц до срока он уничтожает написанное и начинает с нуля. «Уверяю Вас, что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем, что посредствен, а не положительно хорош» [840].

Он мог бы отправить и этот, как он полагает, посредственный роман – и больше не знать забот. Ведь о его посредственности догадывается пока только сам творец. Редакции «Русского вестника» об этом вовсе не обязательно знать. Они готовы принять любой текст – не только потому, что Достоевский задолжал им огромную сумму. Но и не в последнюю очередь потому, что автор – Достоевский.

Однако именно по этой причине написанное не устраивает его.

Он начинает выдумывать новый роман (за месяц до публикации!). «Я думал от 4‑го до 18‑го декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался – не понимаю. Наконец 18‑го декабря я сел писать новый роман…» [841]

«Начал диктовать новый роман, – подтверждает Анна Григорьевна в записи от 22 декабря, – старый брошен». И чуть ниже приписывает: «1867 год кончен».

Но здесь кончается и дневник. Их семейная жизнь, фиксируемая ежедневно, закрывается для постороннего взгляда. Возможно, что это и к лучшему.

5 января 1868 г. первые главы