В тактике, как и всюду, специалист представляет центробежное начало; палочка дирижера рисуется ему как враг внутренний; и как мы дали ей ослабеть на теоретических позициях. Какая мозаика в тактическом оркестре!..

Но не будем судить об армии по преподаванию теории; обратимся к практике. В чем суть материалистического излома тактики? При низкой производительности человеческого труда культура невозможна без жестокой эксплуатации, без рабов. Паровая машина заменяет раба, позволяет щадить человека. Суть материального сражения заключается в том, что явилась возможность заменить рой посылаемых в атаку человеческих ядер градом снарядов; разредились первые линии пехоты, выставляемые на убой, за счет применения автоматического оружия. Пехота стала малочисленнее и расценивается дороже; вместо человека, при первой возможности, неприятельскому огню начали подставлять танк, броневой поезд. Пехота, ранее самый дешевый род войск, получает все более сложные машины ближнего боя, снабжается броней и самоходами; вся мировая промышленность работает, чтобы облегчить ее бесконечно трудные задачи. Материалистический излом в тактике отмечается прежде всего тем, что изменилась расценка значения пехоты в тактике относительно материальных затрат: на весах тактики мы готовы отпустить теперь, для облегчения работы пехоты, в десятки раз больше снаряжения и боевых припасов, чем до мировой войны. Ставки на массовый натиск грудью машинизированная тактика не делает; пехотинцы перестают быть париями.

С этой точки зрения одним из высших проявлений материалистического понимания тактики я готов считать приказ Ауфенберга об отступлении после боев под Рава-Русской (конец Галицийской битвы в 1914 г.). Ауфенберг, находясь в угрожаемом положении, решил спасти кадры своей армии и запретил хотя бы одному батальону задерживаться и вступать в арьергардный бой для облегчения отхода обозов. Мы не взяли вследствие этого приказа в плен ни одной войсковой части Ауфенберга, но при преследовании наскочили на тысячи брошенных австрийцами повозок со всяким добром. Мне пришлось говорить с солдатом, воображение которого было поражено несколькими сотнями пудов хорошего кофе, которые он видел в повозках, сброшенных в шоссейную канаву; это было самое сильное его впечатление из Галицийской битвы.

Этому материалистическому пониманию можно противопоставить совершенно иное отношение к пехоте, сложившееся в Маньчжурии. Из 24-х пушек, участвовавших в бою под Тюренченом, мы потеряли вследствие обстоятельств и неудачной организации боя 22 пушки. Почти такие же потери в орудиях мы понесли под Вафангоу. Итого в двух проигранных сражениях мы потеряли материальной части на миллион золотых рублей. По своей ценности потеря в этих боях равнялась стоимости 5-8 часов войны. Казалось бы, что с этой потерей можно было бы вовсе не считаться. Большой враг всего русского, швейцарский военный агент в Ляояне, наблюдая поезд, который привез в Маньчжурию новую русскую батарею, воскликнул: “Вот и еще везут трофеи для японцев”. За неуместное и недипломатическое выражение своих мыслей швейцарский наблюдатель был немедленно удален с театра войны на родину. Но он был прав: в Маньчжурию дальше прибывали не батареи, не материальная часть, которую можно бросить в гущу боя и подвергнуть всем случайностям судьбы, а именно трофеи. Пушка перестала быть для нас боевой машиной, а стала святыней, знаменем, эмблемой, искусство обращения с которой прежде всего должно исключить возможность ее потери, захвата врагом. Артиллерия стала занимать позицию глубоко в тылу; при малейшем колебании на фронте боя начальство сейчас же начинало заботиться о спасении батарей. Японская пушка была вдвое слабее и хуже нашей, но она ставилась в версте за фронтом и простреливала наш фронт на четыре версты; а великолепная русская пушка ставилась в четырех верстах за фронтом, простреливала японские позиции только на 1-2 версты и в решительные минуты боевого кризиса исчезала. Это был идеалистический взгляд на артиллерию, которому мы во многом обязаны нашими поражениями в Маньчжурии, оставивший самый печальный осадок в нашей пехоте, вынужденной без артиллерии вести ряд тяжелых арьергардных боев. Трофеи лучше оставлять в центре, в музеях, а не возить их за собой на поля сражений...

***

Этот идеалистический взгляд на артиллерию неизбежен, если аппарат управления тактически незряч, если фронт безмолвен, если он представляет сплошную серую массу неграмотных и несознательных крестьян, с которой не считается тактическая бюрократия. А свободны ли мы были в гражданской войне от маньчжурских грехов?[53]

Отношения в армии ярче всего обрисовываются в моменты сильного кризиса. Возьмем сильнейший кризис, который переживала Красная армия — поражение под Варшавой.

К вечеру 16 августа выяснилось наступление поляков на 8-ю дивизию. Около 9 часов утра 17 августа выяснилось из донесения начдива 8 стрелковой, что 8 стрелковая дивизия “как управляемая единица” уже исчезла и что ее начальник “озабочен в настоящий момент лишь спасением ее тылов и обоза”. Мы, однако, знаем, что части 8-й дивизии, например, 24 бригада, вели еще упорный бой вечером 17 августа. Любопытно это выражение “управляемая единица”, освобождающее начдива от всякой ответственности по отношению к подчиненной ему пехоте.

Удар поляков катится с юга. За 8-й дивизией к северу находится 10-я дивизия. С фронта ей угрожает штурм, подготовленный поляками со стороны Варшавы, с бронепоездами, танками и прочими аксессуарами. На ее фланг и тыл идет польская масса, уже опрокинувшая Мозырскую группу и 8-ю дивизию. Разрешение отступать из штаарма еще не получено.

Начдив 10-й с вечера 16-го, чувствуя непрочность своего положения, уже отодвинул назад свои обозы и парки. 17-го он решает, находясь в отчаянном положении, принять бой, “в связи с отсутствием прямых указаний из штаба армии”, “хотя бы с висящим на воздухе левым флагом”, “во имя спасения остатков соседней дивизии и ее обозов”. Здесь для меня не вполне ясно, причем тут спасение “остатков соседней дивизии”. Во всяком случае, на их судьбу самопожертвование не повлияло, а своим и чужим обозам выбраться помогло.

10-я дивизия начинает сдавать на фронте; одной из причин являлась крайняя бедность снарядами нашей артиллерии, ведшей недостаточно энергичную борьбу ни с артиллерией противника, ни с его пехотой. Начдив еще ставит своей пехоте активные задачи, чтобы помочь остаткам 8-й дивизии, однако: “израсходование снарядов тяжелой и гаубичной артиллерии и малочисленность пехоты, которая в сущности уже явилась перегруженной своей артиллерией, побудило командование дивизией в первую очередь снять с позиции тяжелую и гаубичную артиллерию” и отправить их с начальником артиллерии дивизии и инженерным батальоном