представляются единственным перерывом, когда я не держал в руках пера; а между тем, я положительно ступал по ценнейшим наблюдениям, я захлебывался в выводах, и никогда армия так не нуждалась в установлении и освещении ее тактического опыта. Полк получил несколько запросов, в виде худосочных анкет; полковой адъютант без затруднения дал ответы по этой убогой программе.

Я не виню ни себя, ни других за это молчание. Оно было вынужденным. В условиях нашей тактической бюрократии никто на верху не нуждался в том, чтобы его учили снизу, из строя. Свидетельства собирались лишь в двух случаях: в случае судебного расследования при крупном тактическом скандале, и как приложения к представлению на георгиевский крест. Чтобы ни сказал голос фронта, это была реляция, самопрославление; чем образованнее был командир, представлявший реляцию, тем опаснее считалось верить ей, так как искажения, связанные с похвальбой, могли быть искуснее замаскированы. Тут был какой-то неписаный договор: составителям реляции разрешалось вставлять в них вздор, который мог ублажать их фантазию, врать, сколько угодно, о горах навороченных неприятельских трупов и т.д., а старшие оставляли за собой право не верить ни одной букве отчетов о бое. Если все, что вы не заявите, будет рассматриваться как реляция, будет встречаться с неизбежным скептицизмом, то единственно достойная для вас позиция — это позиция молчания.

Запад нас превосходил прежде всего тем, что там умели получать вести из боевой части. Особенно это заметно у англичан; в английской армии, по-видимому, господствовало неизвестное у нас уважение к официальной корреспонденции о бое; офицеры в боевой атмосфере чувствовали себя в той же мере связанными требованиями правдивости, как и в обыденной жизни; отчеты о бое составлялись деловым языком и сейчас же обрабатывались для получения деловых выводов; цифры в этих отчетах были возможно близки к действительности. Английский офицер не мог стать на рельсы барона Мюнхгаузена уже потому, что в строю находилось достаточно грамотных, сознательных свидетелей; в ротах были стрелки со средним, а то и с высшим образованием; обстановка культурного народа создавала и на поле сражения деловые условия. Плохо обученные английские полки порой дрались неважно, но между аппаратом управления и фронтом не было пропасти, и штабы знали, что реально происходит на фронте. На западе бытие в бою определяло тактическое сознание. Мы представляли трагическое исключение.

***

Мы много сейчас пишем о материалистическом подходе к тактике, о машинизации боя и т.д. Мне кажется, первым шагом нашим вперед должно быть создание деловой атмосферы на поле сражения. Нужно заполнить разрыв между нашим тактическим сознанием и тактическим бытием, имеющим глубокие корни в русской почве; нужно создать на поле сражения тактическую демократию, тактическую авторитетность фронта; боевая часть должна включать в себя способные и подготовленные к энергичной критике элементы правящего класса; должны быть созданы условия, в которых штабной аппарат способен был бы отдавать себе отчет в реальностях боя, и не только учить и указывать, но выслушивать и порой учиться у фонта. В этом отношении требуются большие сдвиги. Наше тактическое мышление замуровано в очень глубокие подвалы и вытащить его оттуда не так легко.

Моя критика направлялась до сих пор на старую, царскую армию, и мне могут ответить, что Красная армия не унаследовала этого тактического отрыва штабов от строя и лечиться ей нечего. Это неверно.

Обратимся к действительности. Посмотрим, что говорят и пишут о гражданской войне. В огромном большинстве освещаются оперативные вопросы. В них штабы всегда компетентны. Оперативные передвижения оставляют обильный след в делах штабов. О них, однако, участники гражданской войны могут писать лишь с такими же основаниями, как и лица, не покидавшие столицы. Да, в сущности, есть ли разница между кабинетом в Москве, Минске, Харькове или Омске? У письменных столов всюду или четыре ноги, или две колонки, а дела всегда заключаются в универсальные обложки. А где же тактика гражданской войны, где документы и впечатления с полей сражения? Что там происходит в действительности? Деловая атмосфера стремится найти точное отражение в цифрах — ширина фронта, количество бойцов, количество пулеметов, количество израсходованных патронов, потери, результат действия нашего огня, точные даты и т.д. Где эти цифры и указания? В статьях польского полковника Кукеля о боях под Волочиском, которые мы перепечатываем, даже не сверяя с имеющимися документами красного архива?

Послушаем наши лекции по тактике. Их читают, вероятно, потомки гоголевского портного из Парижа и Лондона. Они поражают прежде всего своей мозаичностью. Мы в тактике уже давно отказались от логики, от широких, охватывающих точек зрения, может быть, вообще, от точки зрения. Поразительна наша робость мысли, боязнь сказать свое слово, боязнь изложить, как рисуется дело самому автору. Вместо этого — наводнение цитат самых сомнительных авторитетов. Научная работа в тактике понимается исключительно как компиляция. Старые формы, утратившие свое идейное содержание, живут. Какие разрослись анфилады бесчисленных и ничего не говорящих пунктов, маскирующих водобоязнь к самостоятельному суждению! Гуляют какие-то моды из Парижа и Лондона, и можно прослыть оригиналом, чудаком, фармазоном за самую скромную попытку критического к ним отношения.

Суворову приписывают мысль: “Артиллерия скачет, куда сама хочет”. Эта мысль отражает сразу и незнакомство с артиллерией, неумение распорядиться ею рациональным образом, и презрение к технике со стороны вождя настоящих солдат — пехотинцев и конников. В настоящий момент нельзя отрицать значения техники, и чем большое значение мы ей придаем, тем крепче должен ее в руках держать общевойсковой начальник. Поскольку техника выходит на первый план, равняется по своему значению с пехотой, постольку общий начальник должен распространять на нее ту же самую диктатуру, которой издавна пехота была подчинена. А ведь мы видим, что единая кафедра тактики разбилась на бесчисленные кафедры технических специальностей, идущие своими особыми путями; мы слышали, что если раньше общевойсковой начальник играл роль самодержца, то теперь он обратился в конституционного монарха, обязанного считаться с голосом представителей каждой специальности. И каждый специалист будет настаивать на выгоднейшей для себя партии. А кто будет исполнять невыигрышные номера, которые так безжалостно выдвигает на войне неумолимая действительность? Правда, говорят о праве специалистов лишь на совещательный голос при установлении плана сражения, — что-то вроде булыгинской думы.

В Москве недавно существовал Персимфанс — может быть, существует и теперь. Первый симфонический ансамбль был славен тем, что представлял оркестр без дирижера. Кому не приходилось бывать на тактических заседаниях? Мне всегда