Боря не вдруг уразумел, что ему надо сесть к рации, принять настойчиво колотящуюся морзянку. Он еще стоял, почесывая ушибленное место, когда рубка затенилась. У входа возник Озеров. Колючие усы его, желтые от табака, мерно шевелились.

— Журнал… — донеслось до Бори. — Журнал вам вместо тряпки? На чем вы стоите? — крикнул Озеров.

— А? — откликнулся Боря.

— Отлично мы принимаем вахту! Отлично, Папорков!

Боря ни слова не сказал Озерову. То, что открылось ему, нахлынуло на него сейчас, — бесконечно важнее журнала, попавшего под ноги.

Не ведал Борька, что язык его, несдержанный, неугомонный язык испортил все дело.

Стерневой успел обдумать свое положение. Выход для него остался один, трудный выход, но судьба Грибова, нависшая теперь и над ним, не позволяла колебаться, не давала и минуты срока.

Одна только Изабелла, убиравшая каюту старшего механика, видела, как мелькнула на палубе фигура Стерневого. Он прижимал к груди что-то темное, сложенное наспех, мотавшееся на ветру.

И что-то ухнуло, плеснуло внизу, за бортом.

9

Хороша белая ночь! Кораблем плывет город в океане странного света, ночного света, роняющего тысячи улыбок на бессонные окна.

Кружатся, кувыркаются в воздухе над набережной голуби. Их хозяин — невидимка. Бог весть откуда гоняет он этих белых, празднично-белых птиц, не дает им сесть, не разрешает отдохнуть. Голуби мягко хлопают крыльями, исчезают где-то в сиянии невероятной ночи.

С минуту следит за птицами Изабелла. Ей вспомнилась весна прошлого года, выпускной школьный бал, платья девочек — такие же белые.

— Ты любишь голубей, Борька?

Он уже устал отвечать, — она засыпает его вопросами. Как она успела придумать их столько!

— Голуби — это типичное не то, Изабелла, — говорит Боря. — Занятие сухопутное.

Ей надо знать о нем все, решительно все. Так советует Ксюша, судовой пекарь, тридцатилетняя молодка, бросившая мужа. Брак в юности — глупее глупого, форменный блин комом. Но Ксюша согласилась с Изабеллой, — Боря не такой, как все. Боря на «Воронеже», из молодежи, самый интересный. Как знать, рассуждала Ксюша, может, это счастье пришло к Изабелле! Надо только разглядеть парня получше. До свадьбы мужика хоть паси, он как теленок. Зато после… Эх, жаль нет луча такого, вроде рентгена, чтобы их, мерзавцев, насквозь просветить. Изобрести бы…

Ксюша считает, с одной стороны, неплохо иметь мужа-моряка, свободного от сухопутных привычек. Баба и одета с новейшим шиком, и вольготно ей. Это с одной стороны. А с другой… Наставлений Ксюша надавала много, все не упомнишь.

— Я собак люблю, — говорит Изабелла. — А ты? У меня непременно будет овчарка. Кто животных не любит, тот злой человек. Правда? Борька! Какой-то ты сегодня…

— Конкретнее?

— Не такой какой-то.

И вдруг всплеснула руками, сбежала по гранитным ступеням к воде, нагнулась, потрогала:

— Холо-одная!

Сейчас Изабелла может уйти совсем, оставить его одного. Ничуть не жалко! Неужели она не понимает, что произошло?

Как можно прыгать, брызгаться, болтать о собаках, о голубях, о всякой чепухе, если есть на свете Стерневой? Чистенький, благополучный, такой на вид положительный и честный. И надо жить с ним в одной каюте, есть за одним столом, — ведь не пойман, не вор. Судить его нельзя. И виноват он, Папорков. «Партизанщина!» — сказал Степаненко. Э! Партизаны — те были героями…

Стерневой вывернулся. Цепкий подлец! На комсомольском собрании заявил, что ковров было всего шесть. Не на продажу, конечно! Для себя и для родных. Да, попросил помочь товарищей, а то в порту заметят большой тюк, придраться могут. Досадно, вообразили ребята невесть что, напуганные историей с Грибовым. Обидно, конечно. Очень обидно, когда тебя принимают за спекулянта. Не вытерпел, нервы сдали, ну и выкинул ковры за борт. Стерневой прямо рубашку рвал на себе. Что ковры? Честь советского моряка дороже! Словеса отшлифованные, специально для Лавады. И Лавада клюнул. Даже выговора не заработал Стерневой.

Изабелле непривычно и тревожно. «Он как будто и не рад, что мы вместе», — думает она. На судне все уладится, расстраиваться нечего. Стерневой сам уйдет. Его стыд заест.

Боря постукивает кулаком по парапету. Ну как объяснить Изабелле! Стерневой ме краснеет, не та порода. «Ты не съел кусок, другой съест» — вот его девиз. «Важно то, что у тебя в животе да что на тебе», — сказал он без всякого стеснения и пощупал свой добротный джемпер шоколадного цвета. «Остальное — вода!». После собрания он стал еще откровеннее, — с глазу на глаз, разумеется.

— У него теория есть… Он базу подвел под спекуляцию… Говорит, был обычай, смертнику перед казнью разрешалось последнее желание. Книги, что ли, требовали? Жратву, конечно, и тому подобное. Так вот теперь все человечество, может, перед казнью. Как ахнет водородная…

— Ну, как и верно ахнет? — откликнулась Изабелла.

— У нас тоже есть. Это во-первых. А главное, человек всегда должен быть человеком.

«Он умный, ужасно умный, — говорит себе Изабелла. — На все у него готовые ответы. Надо же успеть надумать столько!»

— В школе было проще, — слышит Изабелла. — Поссоримся, надаем тумаков, и все, инцидент исчерпан. А тут и ссоры нет как будто. Лучше бы злился, ругался бы… Нет, разводит свои копеечные теории. Издевается: «Ну, что за мальчики! Институт благородных парней!» Выходит, силу чувствует… Так кто же сильнее? Для Стерневого товарищи существуют? Нет! Мы все для него… Ну все равно что мухи.

Изабелле немного жалко Борю. Но как утешить его, чтобы он опять шутил, как всегда, стал прежним Борькой?

— Возьми да и скажи дяде Феде, — выпаливает Изабелла, едва поспевая за широким Бориным шагом.

— Дешевая ябеда, — фыркает Боря. — Тут иначе надо… В конце концов мы-то все знаем, ковров было пятнадцать.

И еще слышит Изабелла:

— Твой дядя Федя доволен, что ковры в воде. У него-то нет настроения разбираться. Нет, и слава богоматери. Стерневой чист — и дядя Федя твой не замаран.

Тоже слова Степаненко. Изабелла морщит лоб. Борька никогда не был таким злым. Пожалуй, на него следует рассердиться. В самом деле! Собиралась пригласить Борьку в гости, показать маме. Теперь как же быть? Нет, не заслужил Борька! Нет, нисколечко.

— Пока, Борис! — она ринулась к подошедшему автобусу. Вскочила на подножку, помахала, и Боря — удивленный, обиженный — не окликнул ее.

Через две остановки она соскочила и чуть не бегом кинулась обратно к Борьке.

Где он?

Она не найдет его в эту ночь. Холодок белой ночи, строгой и пристальной, скоро проберется к Боре сквозь пиджачок, но не загонит в тепло. Он еще долго будет бродить по городу, терзаясь и в то же время немного любуясь собственным одиночеством. И не найдет он покоя в эту ночь, которая все видит и