Шрифт:
Закладка:
Лавада, конечно, согласился со Стерневым. Дискуссия вообще нервировала помполита. Какая такая морская романтика! Чего доброго, будем провозглашать специфику, обособляться начнем. А там и грешки свои пожелаем списать…
До вахты еще семь минут. Боря спустился на шлюпочную палубу — там кто-то стукнул дверью. Томит неотвязная, безрассудная надежда увидеть Изабеллу. Хотя бы на минутку! Выяснить, сердится она или нет.
Под шлюпками пусто. Мглистая ночь окутывает судно, океан и небо слились.
Боря спускается еще на один пролет, заглядывает в коридор. Очень грустно так отправляться на вахту, с грузом неизвестности.
Стерневой охает и стонет еще пуще. Он только что передал метеосводку. Девяносто семь процентов влажности! Это же убийство! Одно спасение — теплая каюта. Стерневой с облегчением поднимается, освобождая место Боре, подвигает ему вахтенный журнал.
— Если в Александрии так заломает… Ты будь другом, — Стерневой задержался за порогом, — если я не сойду на берег, ты купишь мне там кой-чего.
— Ладно, — ответил Боря машинально, думая о своем.
— Стоящего там мало, разве что сумочки. О-ох! Сумочки еще ничего, подходящие.
— Ладно, — повторил Боря.
7
— Я насчет Папоркова, — сказал Лавада, входя в каюту капитана.
Алимпиев соскочил с койки, отбросил книгу. Он ковылял — одна тапочка не наделась, ускользала от него. Впускать Лаваду в спальню не хотелось, из-за Леры. Она все еще охорашивалась там, в резной рамке, у постели. Игорю стыдно своей слабости.
— Произошло что-нибудь?
Лавада не сел, а стал ходить по гостиной следом за Алимпиевым, гнавшим свою непослушную тапочку.
— От Папоркова мы должны избавиться.
Ого, вот до чего дошло! Но в чем же дело, однако?
Они сели у круглого стола. Лавада щелчком оттолкнул фарфоровую пепельницу с рекламой голландского пива «Анкер». В каютах, в кают-компании — всюду такие, с тех пор как «Воронеж» побывал у голландцев в ремонте.
— Попал к капиталистам — ну все!.. Непременно пролезут и насуют всякой дряни!
Лавада давал выход избытку гнева.
— Так же вот, не поймешь как, в какие щели, проникает на судно разная шушера, — он свирепо смотрел на пепельницу. — Не моряки, а попутчики…
— Вы Папоркова имеете в виду?
— Что хорошего в нем, Игорь Степанович, объясните мне, пожалуйста?
Теперь пепельница перешла к Алимпиеву, он вертел ее, обдумывая вопрос. Что хорошего? Сначала вспомнилось почему-то незначительное, случайное. В Немецком море, еще в начале рейса, на мостике… «Чайки прямо в бинокль летят», — произнес Боря, без улыбки, без ужимочек своих. С милым мальчишеским удивлением. И тогда Алимпиев по-новому увидел Борю, ощутил что-то близкое себе… Бывало, ведь и к нему — Алимпиеву — чайки летели прямо в бинокль.
Конечно, Лаваде этого не расскажешь.
— Мне Папорков нравится, — коротко говорит Алимпиев. — Он неплохой парень. Молод еще…
Лавада гулко переводит дух. От возмущения его сдавила одышка, голос срывается.
— Неплохой? Папорков же тянет весь коллектив назад…
— Да что же он натворил?
Лавада, наверно, что-то принес. Какую-то новость. Недаром захватил с собой папку. Прислонил ее к подлокотнику кресла и поглаживает корешок, собирается с духом.
— Есть сигнал, Игорь Степанович. Историю с Грибовым, с фарцовщиком, помните?
Еще бы! На стоянке в Гавре «Волну» — моряцкую газету — рвали из рук.
Но при чем тут Папорков?
— Похоже, из той же шайки-лейки… Грибов его назвал, в протоколе записано.
— Грибов на многих накапал.
У Лавады что-то еще в запасе. Да, так и есть. Он достает из папки бумагу, кладет на стол и разглаживает ладонью:
— Пожалуйста, Игорь Степанович!
«Будучи соседкой радиста Папоркова, то есть живя в той же квартире…»
Алимпиев читает, а Лавада ждет, ничем не выдавая своего нетерпения. Он преувеличенно спокойно разглядывает свои ногти. Все, что он находил нужным, он в разное время сказал капитану. Теперь пусть говорит документ.
Капитан морщится. Он молча отдает письмо Лаваде. Тот не выдерживает:
— Ваше впечатление?
— Пахнет квартирной склокой. А копий-то сколько! — Алимпиев усмехается. — Копия в редакцию, копия нам, копия в суд, копия…
— И что ж такого?.. Пишет учительница, человек с понятием. Какая ей корысть? Письмо честное.
— Думаете? А факты где? Ни одного! Корысть какая? А знаете, есть люди… Не терпят просто, когда кто-то живет иначе… Нет, ты живи по-моему! И одевайся, как я, и мебель ставь, как у меня, и зубы изволь той же пастой чистить…
— Ну, это, вы простите меня, Игорь Степанович, беллетристика.
Алимпиев промолчал. Да, для Лавады — беллетристика. Не так надо было сказать ему.
— Ладно, возьмем поведение Папоркова в целом, — произнес Лавада жестко.
Что ж, возьмем! В голове Алимпиева вихрем проносятся все прегрешения Бори.
— Что он на политзанятии молол? — слышит Алимпиев. — Насчет труда в нашем обществе. Помните?
Да, было такое. «Моя мать прачка, — сказал Боря. — Разве про нее напишут в газете? Никогда! Про комбайнера — с радостью, а вот про нее…» Лавада мог бы ответить просто: напишут, дойдет очередь, если отличилась. А вообще-то мы еще не в коммунизме, каждому по труду — и денег и иной раз почета… Так нет, Лавада начал навешивать ярлыки. А Борька уперся и спросил: «Если у нас сегодня все совершенно, то какое может быть движение вперед? Тогда и стремиться некуда». Это вконец обозлило Лаваду. Он твердил свое, ставшее рефреном: «Я в вашем возрасте…»
— Ходит героем, — слышит Алимпиев. — Фальшивый ореол ему построили. И Вахоличев ему дружок. А Черныш? Тоже субъект! Тридцать лет мужику, а учиться — ни в какую! Вечный матрос.
Досталось от Лавады и комсомольскому секретарю. Слабоват Степаненко, не занял твердой позиции. Вообще незавидное наследство получил «Воронеж» от «Комсомольца Севера». Избаловались там… На линии Ленинград — Лондон служба известно какая, что ни день, то стоянка.
Все выложил Лавада, кроме одного… «Милуются», — сказал Стерневой, подсмотревший Папоркова с Зябликом. С Зябликом! Не дает покоя Лаваде это словцо, просится на язык, вот-вот слетит невзначай…
— Федор Андреевич, — начинает Алимпиев. — Вы ветеран войны… Мне странно, нет у вас доверия к людям. А мы ведь воспитатели. Без доверия что можно?.. Только наказывать…
Он старается говорить проще, без беллетристики. Лавада брезгливо машет:
— Таких жоржиков воспитывать… Ох, Игорь Степанович! Добрый вы человек, чересчур добрый. А вот грянет решение суда, и какой вид мы с вами будем иметь? Кислый вид, Игорь Степанович! Хорош экипаж коммунистического труда! Вот я и предлагаю… Судить Грибова будут еще не скоро, мы домой раньше вернемся. И списать Папоркова сразу же — адьё, до свиданья!
