Шрифт:
Закладка:
Лавада сидел за ужином туча тучей. Однако Степаненко все же возобновил речь об экскурсии по городу — с гидом Папорковым.
— Под твою ответственность, — хмуро бросил Лавада. — Мероприятие комсомольское. Смотри, чтобы все в ажуре!
Наутро молодежь отправилась в город. Изабелла упросила пекаря Ксюшу управиться с посудой и присоединилась к походу. Слушая Борьку, она гордилась им. Он почти не заглядывал в книжку, даже когда отвечал на вопросы.
Видел бы дядя Федя!
Стерневой написал заметку об экскурсии, но не послал, Лавада отсоветовал. Культурно расти, конечно, похвально, но Папоркова поднимать не следует…
Неделю спустя «Воронеж» бросил якорь в Лондоне. После южных стран здесь, у закопченных пакгаузов, под низким серым небом было холодно и неуютно. Стерневого опять схватил радикулит.
— Будь другом, — сказал он Боре. — Купи для меня пару ковриков.
Боря купил.
— Держи пока у себя, — сказал Стерневой. — Мне некуда, видишь. Потом придумаю что-нибудь.
В Борином чемодане места было довольно, — легкий плащик, подарок маме, висел в шкафу. Остаток денег ушел на театры, на кино, на альбом с видами Лондона да еще на бутылку кальвадоса, выпитую вместе с Вахоличевым. Отдать за нее пришлось немало. Кальвадос оказался выдержанный, лучшей марки, ну как же было не отведать напитка, которым угощались персонажи Ремарка!
— Вкусно? — спрашивал Стерневой.
— С ног валит, — сочинял Боря. — Жидкость классическая.
— Вас и ситро уложит, — ухмыльнулся Стерневой. — А роман я читал. Сентиментальщина! Связался же, дурак, с этой Пат, с чахоточной.
Ну что за человек Стерневой! Читал те же книги, знает те же пьесы, те же фильмы, а говорить с ним невозможно.
«Воронеж» из Лондона взял курс на восток, и моряков охватило томительное нетерпение. Вот когда намяла плечи тяжесть полуторамесячного плавания! Борька радовался тому, что на ходу он почти не видит Стерневого, — вахты не позволяют им и полчаса побыть вместе. Иначе наверняка поссорились бы, разругались окончательно.
Изабелла огорчала Борю непонятной сменой настроений. Ей невольно вспоминались иногда слова дяди Феди. Ну, не десяток зазноб у Борьки в Ленинграде, но одна, пожалуй, есть. Не без того!
Томился ночами Алимпиев. Капитанская каюта стала огромной и холодной. Лера в резной рамке дразнила, мучила, прозрачное кружево теней лежало на ее голых плечах. Запах ее тела шел от фотографии. То даже и не Лера, не бывшая, разведенная жена, — просто женщина, способная утолить его голод. Да, он не перестал желать ее, печать загса не властна и в этом. Напрасно Игоря обвиняли тогда, на собрании, в легкомысленных связях. Правда, его видели с машинисткой из управления, с чертежницей из картографии. Он ухаживал, он щедро угощал, он с упоением танцевал — ему очень нужно было отвыкнуть от Леры.
В пустыне каюты так одиноко, что против Леры рождается ярость.
Он снимает портрет со столика, прячет в ящик, подальше, под бумаги…
В Антверпене перед самым отходом «Воронеж» получил письма из дома, газеты. Алимпиева дожидалась лишь весть от Савки, друга Савки, штормующего в Охотском море. Все равно Ленинград сразу придвинулся, дохнул в лицо родным теплом. Уже близко! Рукой подать, кажется!
Всех взбудоражила новая статья о деле Грибова. «Волну» затрепали до дыр. Заметку «Отважный боцман», едва заметили, — только и разговоров было, что о Грибове. Многие плавали с ним.
Лаваду, и без того мрачного в последнее время, газета повергла в самые печальные размышления.
— Откликнется и у нас, будьте уверены, — сказал он Алимпиеву. — Ваш Папорков сумок набрал в Александрии…
Вечером Лавада собрал экипаж. Папоркова он не называл, упомянул лишь некоего моряка, украшенного египетскими сумками, словно елка игрушками. Тон у Лавады был угрожающий. Разошлись молча, как побитые.
После ужина в каюту к Боре постучал Вахоличев. Он волновался, огненные веснушки горели.
— Наш Стерневой странно ведет себя… Он вправду больной или прикидывается? Ребят за коврами посылает… Я ему два ковра купил и Черныш тоже.
— И я, — сказал Боря.
Он выхватил из-под койки чемодан, достал ковры. Раскатал на коленях, примял кулаком ядовито-зеленую воду, по которой плыли жирные, грудастые лебеди.
— Красота, не оторвешься, — фыркнул Боря.
— Антик с кисточкой, — поддержал Вахоличев.
— Налетай, кто с деньгами, — сказал Боря и отдернул руку. Ковер показался грязным, краска линючей, пачкающей.
— Бизнес, — бросил Вахоличев.
— Не являться же домой без товара! — сказал Боря. — Шутишь ты, что ли, Константин!
Он встал. Теперь он знает, что надо делать. Боря бросил ковры на кровать Стерневого.
— Тащи и ты! — велит он другу.
— Ясно!
Вахоличев в восторге. Впрочем, смысл задуманного ему вовсе не ясен.
— И другим ребятам передай… Он пока на вахте, двадцать три минуты у нас… Значит, живо!
Боря ходит по каюте, поправляет одеяла, смотрит на стрелку часов, она двигается страшно быстро, необычайно быстро. Никогда она так не мчалась, черт бы ее побрал! Успеть бы, пока Стерневой на вахте… Эх, жаль, не удастся поглядеть, как отреагирует Стерневой. Как он будет метаться тут…
А что дальше? Позвать Степаненко, показать ему… Да, конечно! Магазин Стерневого… Купца Стерневого… Фамилия, наверное, писалась через ять. А впрочем, черт ее ведает, может и без ятя. Мистер Стерневой, неплохо сработала у вас голова — чужими руками загребать барыши…
Дверь распахнулась без стука, влетел Вахоличев с рулоном. За ним Черныш. У него рулон толще — три ковра, и все крупные.
— Первым делом пускай сам казнится, — молвил Черныш, «философ» Черныш, как прозвали его на судне.
Он привел еще двух матросов с коврами Стерневого. Потом, пригнув черную голову, вошел боцман Искандеров, швырнул ковер, похлопал ладонями по холщовым штанам. Боком втиснулся судовой эскулап Кашин, застенчивый, немного заикающийся.
— Н-некрасиво! — сказал эскулап и осторожно, кончиками пальцев водрузил сверток.
— Степаненко знает? — спрашивал Боря.
Нет, пока не знает. Степаненко у машины, нельзя его отвлекать. Не бросит он сейчас машину. Через двенадцать минут, нет через одиннадцать Степаненко вылезет из трюма. Тогда и Стерневой явится сюда, увидит…
Боря решил ничего не говорить напарнику. Но, принимая вахту, глядя в лицо Стерневого — круглое, сытое и опять капризно-недовольное, — не удержался.
— Там ребята ковры твои сложили, — сказал Боря как бы между прочим. — Пятнадцать штук.
Стерневой сорвался с места. Вахтенный журнал шлепнулся на пол.
— Зачем? — губы радиста побелели. — Кто просил?..
— Держать негде.
Боря усмехался, откидывая голову, и Стерневой затрясся от бешенства.
— Врешь! — просипел он. — Ладно… Друзья-товарищи…
Сжался весь и метнулся прочь из рубки, резко, больно оттолкнув
