Шрифт:
Закладка:
Пьеса принадлежала перу именитого и явно бесцеремонного автора. Он повторил сюжет, давно прижившийся и на сцене и в книгах о молодежи. Фрезеровщик Коля, передовой работник, нравится двум девушкам — токарю Фросе, дурнушке с добрым сердцем, и кокетливой красотке-нормировщице, которая переделала свое русское имя Ирина на заграничное — Ирэн. Неосторожный Коля увлекся опасной Ирэн, но вскоре, убедившись в ошибке, предложил руку и сердце Фросе.
И обрел счастье. Так, по крайней мере, было задумано автором. Однако невзрачная Фрося, усердно выполнявшая план в первом акте и исподтишка вздыхавшая о Коле, не тронула сердца зрителей. Оксана страдала. Ее мучил и невыразительный текст, и игра артистки, ученическая, прилизанная, без единой живинки.
Но вот появилась Ирина. Она еще не произнесла и слова, только прошла по галерее над станками, и весь зал проводил ее глазами.
— Зубкова! — шепнула Оксана.
Алимпиев кивнул. Да, хороша! Луч софита упал на артистку, облил ее светом с головы до ног.
— На вас похожа, — шепнул Игорь.
— Ну вот еще! — тихо засмеялась Оксана.
В антракте они кружились вокруг клумбы с пальмой, и Алимпиеву это напомнило елку — в школе, в годы эвакуации на Урале. Он сказал это Оксане и прибавил, что праздники вообще не часты в его жизни.
— От самих зависит, — ответила она уверенно. — Надо, чтобы каждый день был праздником.
Игорю стало неловко, против желания сорвалась с языка жалоба. И как некстати… Было тепло, Оксана отдала Игорю плащ и шла рядом, иногда касаясь плечом, — нарядная, обтянутая платьем, какого Игорь никогда не видел на ней. С ручейками серебра, сбегавшими по груди.
— Научите, — отозвался он бойко, спеша переменить тон.
Она засмеялась и сказала что-то. Он не слышал, пораженный тем, что вдруг открылось ему.
— Сейчас вы опять как она.
— Зубкова?
— Да.
— Глупости, Игорь. Она же очень красивая, очень, — произнесла Оксана убежденно.
Игорь промолчал. Комплименты он говорить не умел. Зубкова действительно красивая, и все-таки…
Во втором акте он лучше разглядел Зубкову — Ирэн. Что за странное, летучее какое-то сходство!
— Прелесть, талант, — шептала Оксана. — Ей же нечего играть тут, вот горе!
«Нижняя губа выпячена, как у меня, — думает Оксана. — Вот и все. А волосы… Пожалуй, и цвет волос вроде моего». Невольно Оксана представила себя на месте Зубковой. «Хорошо, что я не артистка, — сказала она себе. — А то пришлось бы участвовать в такой белиберде».
— Бедная девушка! — шепнула она Алимпиеву.
Протискиваясь к выходу, Игорь принялся ругать автора. Трижды лауреат, а пишет все хуже, от пьесы к пьесе. Критики и не пикнут.
— Вылепили себе кумир и кланяются, чтоб их…
Распалившись, он не утруждал себя выбором слов, но получалось все-таки не грубо, а как-то по-юношески непосредственно. И Оксана не оборвала его.
Ночь он провел на судне, в каюте, чтобы избежать пустоты и пыли своей заброшенной квартиры в капитанском доме. «Воронеж» опустел, машина молчала, не слышно было песенок Изабеллы. Злая настигла бы Игоря тоска, если бы не Оксана, не ее ласковое «до завтра».
Пока «Воронеж» сдавал и принимал груз, они встречались часто, почти каждый вечер. Оксана водила Алимпиева смотреть новинки кино, — она и его объявила своим подшефным. После сеанса они долго гуляли и говорили, говорили обо всем на свете. Белая ночь не гнала их от себя ни дождем, ни ветрами, она распахивала перед ними звонкие улицы, розовые в недвижном, на часы затянувшемся мгновении восхода. И слушала их речи.
Когда-то Оксана, студентка Оксана, счастливая, влюбленная, бродила со своим сокурсником здесь же, под тополями, осенявшими канал, мимо крылатых позлащенных сфинксов. Лабиринтами дворов, выводящими к другому каналу, а может быть, к тому же самому… Спутник ее стал мужем и из славного увальня, добродушного мудреца, сыпавшего афоризмами и поражавшего весь курс необычайной усидчивостью и памятью, превратился в беспощадного тирана. Брак был, к счастью, короткий, — Оксана ушла, отвергла удел безгласной служанки при юном честолюбце.
— Не надоело одной?
Смеясь, она ответила, что не умеет скучать. Да, он знал это, — живет холостячкой и не тяготится этим. Она не из тех, что ради замужества уступают себя, идут на компромисс. И не из тех, кому звание жены — титул, вывеска, защита от сплетен или ордер на владение. Алимпиева восхищает независимость Оксаны. Сплетня и зависть усердно множат ее романы, она отбивается смехом и дерзкой шуткой.
— Вы бы видели, как меня сватают… Я ведь непременно должна выйти за моряка!
Седые капитаны, морские волки, предлагают ей своих сыновей. Зовут в гости, на смотрины или под каким-нибудь предлогом посылают жениха в редакцию.
— У меня невозможный характер, Игорь… Мне даже не смешно, когда меня так знакомят, нарочно… Парень мне прямо-таки ненавистным делается.
— Бедняга! — вздохнул Алимпиев. — Одним словом, не сумели вы построить семью.
— Увы!
— Ай, ай, Оксана Владимировна! — пожурил он и резко переменил тон. — Умница! Так и надо…
Он тоже испытал разочарование. И жизнь учит его, нет лучше дома для моряка, чем каюта, холостая каюта на судне. Мечта юношеских лет…
— Помню, я первый раз плавал. Стою на мостике, запах… Палуба на мостике деревянная, только что вымытая. Сохнет она на солнце, и дух от нее… как в избе после уборки, когда вымытый пол накроют половиками. На Урале, в детстве, я жил в такой избе, и тут, на судне, опять тот же запах… Будто меня мать приласкала. И чувствую, тут мой дом, тут навсегда…
Оксана понимающе сжала его руку.
— Однако дом не очень-то спокойный.
— Куда там!
Они вышли на Садовую.
— Игорь, где же трамваи?
— Спать уехали.
— Непутевые же мы!
— И отлично!
Остывшие рельсы текли студеными ручейками. Дворничиха подметала тротуар, шумно, широкими мужицкими взмахами косаря. Пыли не видно. Белая ночь потускнела, словно решила передохнуть перед тем, как открыть город новому дню. Но Адмиралтейская игла не гаснет. Она — семафор, зажженный у ворот в завтра.
— Поздно сейчас или рано? Неизвестно! Зачем же тогда спешить, — шутит Игорь.
Они идут мимо запертых наглухо железных ворот, величавых, как рыцарские щиты. Мимо манекенов, замурованных в витрине. Какие они печальные ночью!
На углу переулка Крылова за стеклом лежали, свернувшись, фарфоровые псы, дремал фарфоровый филин, чуть качнулась от грохота пролетевшего грузовика разлапистая люстра. Алимпиев вдруг остановился, Оксану кольнул его жесткий, одеревеневший локоть.
Теперь и она заметила корабль. Старинная модель из потемневшего дерева, она стоит в глубине, в тени, четок лишь серый холщовый парус с крестом и надпись на борту готическими буквами. — «Бриль», — прочла Оксана.
11
В вагоне
