не сразу, сжал кулак и, не торопясь, поднял его к подбородку. И свел в раздумье брови. Оксана раскрыла блокнот. У этого ладного, основательного парня, наверное, есть свои мысли, не взятые напрокат.

— Коммунизм, — произнес Черныш в наступившей тишине. — Вопрос вроде и простой… Сел в автобус без кондуктора и поезжай. Прямиком в коммунизм.

Пробежал смешок. Лавада сердито постучал карандашиком и рывком повернулся к Чернышу.

— Или съел ты полкило мяса в день… Само собой, коммунизм есть полный достаток. Так ведь больше сыта не съешь. Ну, умял полкило, а дальше что? Килограмм не проглотишь.

Кругом смеялись. Лавада демонстративно ерзал на стуле. Черныш продолжал так же серьезно:

— Я вот к чему, это практическая задача, а не идеал. Идеал — он всегда выше.

Ого, неплохо сказано! Оксана записывает каждое слово. В столовой очень-очень тихо.

— Товарищ Черныш, — голос Лавады прозвучал так резко, что Оксана вздрогнула и на страничке расплылась клякса. — Партия нас нацеливает на конкретные задачи.

— Знаю, — невозмутимо отозвался Черныш. — Материальная база — дело первое. А дальше? Ну, например, сейчас, чтобы в институт попасть, конкурсные экзамены надо сдавать… А при коммунизме, я считаю, будет проще с высшим образованием…

Чернышу дружно хлопали. Взял слово Папорков. Оксана с любопытством оглядела его тощую, долговязую фигуру.

— Оратор я никакой, увы! — начал он и примял ладонью короткие волосы. — Формулировок нет.

— Давай! — ободрил кто-то.

Алимпиев тоже не сводит глаз с Бори. «Смешно, — подумала Оксана. — Мы точно родственники юного музыканта. На его первом концерте».

— Мудрец сказал — не человек для субботы, а суббота для человека… У нас был на судне Стерневой…

— Ближе к теме!

Это голос Лавады. Боря молчит. У Оксаны остановилось дыхание. Ну же, говори!

— В общем так, для коммунизма такие типы не годятся, — выпалил он с неожиданной злостью. — Такие только для себя, другие им служить должны. Формулировки, конечно, у меня бледные.

— Точно! — бросил Лавада.

Оксана не вытерпела, погрозила ему пальцем. Лавада сжался. Оксана покраснела, выругала себя за дерзость. Но надо же было выручить Папоркова.

— Я еще хотел сказать… — Он помялся и продолжал увереннее: — Копейки считать мы при коммунизме не будем. Кошелек — в музей.

Иногда Боря запинался, умолкал, чтобы обойти какое-нибудь стершееся слово, отыскать свое. «Цена человека», — записала Оксана своей скорописью газетчика. Одолевая словесные барьеры, Боря продирался именно к этой мысли. Человек не станет размениваться на мелочи, он станет выше, славен и счастлив будет в любом деле. Сейчас у нас не всякий труд одинаково почетен.

— Иная гражданка, — сказал Боря, потупился и продолжал тише, — моя мать, хотя… Всю жизнь утюгом возит…

Лавада побагровел. Сейчас он проклинает себя, — пустил беседу на самотек. Вот и результаты! Папорков опять вылез со своей теорией.

Встал Алимпиев.

— Федор Андреевич, конечно, согласится, — начал он, пытаясь внести примирение. — Все меняется, то, что сегодня необходимо, завтра, смотришь, отпадет.

Лавада не шелохнулся. От его окаменевшей фигуры веяло холодом, как от глыбы льда.

— Мы сошлись помечтать, — сказал Игорь. — Папорков ведь прав. Будь все идеально, зачем тогда стремиться вперед? Но человек уж такое беспокойное существо, чего бы он ни достиг, ни за что и никогда не остановится.

— Мечтать надо реально, — кинул Лавада.

— Что значит реально? — Алимпиев упрямо тряхнул золотисто-русой прядью, упавшей на лоб. — Когда мечтал Циолковский, кто мог построить ракету-спутник? Никто!

— Правильно, — прошептала Оксана. Она с трудом выполняла обещание, данное самой себе, — не вмешиваться.

Слушая Игоря, она невольно кивала. Он как будто высказывал ей собственные мысли. Да, необходимость в жизни людей уступит место желанию. Польза станет равнозначной радости. Сейчас мы еще вынуждены экономить, — недаром сказал Ленин, что социализм — это учет. Но мы разбогатеем…

— И когда-нибудь вычеркнем расходы на оборону, при полном, мировом коммунизме. Зато на борьбу с болезнями, на долголетие, на красоту жизни, на радость — на это усилий не пожалеем.

Лавада, подводя итоги, обрушился на Папоркова, на Черныша.

— Выискиваете темные пятна, бросаете тень на нашу действительность, — гремел Лавада. — Все с позиций нигилизма… Вы докатитесь!

Деликатно пожурил и Алимпиева. В столовой поднялся гул. Лавада повысил голос, он скрупулезно, хмуро исправлял каждого оратора. Оксана завинтила перо, положила в сумочку блокнот. Чтобы не прервать Лаваду какой-нибудь колкостью, она закусила губу. Поразительно, с каким упорством, можно сказать даже со страстью, ополчается он против каждой живой мысли и либо отсекает ее, либо втискивает в прокрустово ложе привычного шаблона.

Как только Лавада закрыл собрание, столовая быстро опустела. Остались только Оксана, Лавада и Алимпиев.

— Очень интересно, — сказала Оксана. — Молодежь прекрасно выступала. Да, и Папорков, — прибавила она с вызовом. — И Черныш тоже.

Она ожидала гневной отповеди, приготовилась спорить. Лавада смотрел на нее с досадой. Он закипал. И вдруг обмяк, успокоился.

— Что ж, коли вам понравилось… Вам виднее, товарищ корреспондент.

Оксана опешила.

— Будем следить за газетой, — произнес Лавада покорно.

Как это понять? Во что же он сам-то верит? Вопрос тревожил Оксану, и она выложила его Игорю, позже, в его каюте.

Он только вздохнул.

— Я поговорю с Шаповалом насчет него. — Оксана прошлась по кабинету взад-вперед, закусив губу. — Новый работник в политотделе, понимающий, интеллигентный…

— Не надо, — услышала она.

— Как — не надо? Да вы наплачетесь с Лавадой! Это же черт знает что!

— Снять? Так поступил бы сам Лавада. — Игорь улыбнулся, любуясь возмущенной Оксаной. — Зачем же нам теми же методами?.. Он, видите, один за нас всех отвечает, а мы за него — нет. Я не согласен с такой односторонней ответственностью. Я тоже член партии. И я тоже отвечаю, и вы, и все мы — хотя нас и не назначили для этого дела, не провели приказом свыше.

— Перевоспитать надеетесь?

— Не знаю… Он ведь член экипажа…

— Морское братство?

— Да.

— Понимаю. — Перед Оксаной вдруг возник корвет «Бриль», многопушечный корвет Тиля Уленшпигеля, за стеклом витрины, под разлапистыми люстрами. — Я поняла вас, Игорь. Попробуйте, если так. Какой вы…

Она хотела сказать — хороший. И непохожий на многих. Но помешал ей тот же корвет, возникший в ту ночь, бессонную и жестокую.

— Хватит про Лаваду, — сказал Игорь.

Наконец-то Оксана опять рядом! Последние дни они не встречались. Она, наверное, была очень занята в редакции. Было бы чудовищно, уйти в рейс, не повидав Оксану.

Она смотрит, как он ставит тарелки с милой, медвежеватой неуклюжестью. Две тарелки — и весь стол занят… Толстенными ломтями кромсает хлеб. А руки у него красивые… Пальцы музыканта…

— Занятно, — говорит Игорь. — Скоро ли мой корвет найдет покупателя? Чудаки — народ безденежный большей частью. А нормальный человек не купит.

Лучше бы он не вспоминал… Легкость, с какой Игорь заговорил об этом, кажется