Иногда он спрашивает себя, зачем он едет. В эти минуты сомнений бешеная скорость поезда, уже отбросившего город назад, кажется бессмысленной, нелепой.

Авоська, набитая булками, пачками чая, макарон, огромная авоська покачивается напротив — на коленях пожилого, небритого мужчины в пыльнике. Он везет на дачу продукты. А та девушка — в платке и ватничке, с лопатой, с лейкой — она тоже знает, зачем она едет. За волной леса, отбежавшей назад, встали опрятные одинаковые домики. Палисаднички, сторожевые собаки, черные пятна вывороченной земли, ожидающей семян. Крылечки, качели, гребешки антенн. Мир гладких, укатанных дорог, разлинованный проводами, где каждый сознает свою цель.

А он, Игорь, мечется, постыдно мечется в этом мире. «Зачем, зачем», — стучат колеса…

Как удивилась бы Оксана!

Хорошо, он не сказал ей… Впрочем, он и не знал тогда, что поедет. Он проводил ее на работу, направился было в порт, — и тут словно кто-то взял да и втолкнул его в трамвай, идущий к вокзалу.

Оксана тоже не спала, бедняжка. И, верно, ругает его сейчас, в редакции. Они ходили, ходили, пока белая ночь не превратилась в червонное утро.

Они кружили по какой-то площади, потом вышли к какому-то каналу, и там, в первом луче, обозначились на воде их неприкаянные тени.

Игорь не хотел жаловаться, клялся про себя говорить о другом, но напрасно. Оксана, терпеливая, встревоженная Оксана выслушала всю историю корвета — злополучного подарка, который должен был вернуть Игорю «бегущую по волнам».

— Она не виновата, — уверяла Оксана. — Не виновата же она, что вы ее придумали.

И еще говорила Оксана:

— Вы же расстались, Игорь. Для чего ей хранить воспоминания, вы подумайте!

Так и этак утешала Оксана:

— Без расставаний нет и встреч, Игорь. Что же вы предпочитаете, завязнуть в иллюзиях? Ошибка не становится краше оттого, что она ваша собственная.

И еще, сердито:

— В море, скорее в море! Одно лекарство для вас.

Он покорно соглашался. И все-таки… Любую вещь, любой из его подарков Лера могла отдать, но этот… Корвет «Бриль», корвет Тиля Уленшпигеля! Снесли в магазин, как поношенную рухлядь. Корвет «Бриль» среди тарелочек, собачек, слоников, среди дурацкой белиберды. С этикеткой, оскорбительной этикеткой из серого картона. Цена тридцать рублей всего… Ах, до чего им не хватает этих денег, ей и профессору!

Вода в канале дышала холодом, Оксана озябла. Игорь грел ее руки, просил прощения, хотел отвести ее домой. Она отказывалась, притихшая и почему-то грустная.

Конечно, он выглядел жалким, слабым. Не следовало так распускать себя…

Простившись с Оксаной, он почувствовал, что на судно не пойдет, ведь все равно не уснуть. Виски ломило от множества вопросов, упреков, догадок, и все они соединялись в один вопрос. Выразить этот вопрос словами ему было бы трудно, но тяжесть его, — требовательная, беспощадная тяжесть, — все росла и искала выхода.

Подкатил трамвай, Игорь вскочил в него, едва прочитав на дощечке название вокзала.

Надо ехать. Покоя не будет, пока он не увидит Леру…

Что он скажет Лере? Еще в присутствии Батечки… Надо придумать какой-то предлог…

Минут через сорок он сошел с поезда, так ничего и не придумав. Гудели машины, ныряя под виадук. Спешили люди с авоськами, с заступами, с пучками зеленых веток. Пахло дымом — кое-где еще жгли прошлогодние листья.

Дача Батечки открылась ему за поворотом вся сразу, бревенчатый терем-теремок, облитый солнцем, на темном, грозовом фоне леса. Игорь свернул с большака на тропинку, в чащу кустарника, чтобы подойти к даче незаметно. Может быть, Лера в саду. Авось удастся поговорить наедине…

Терем молчал, его башенки спокойно уходили ввысь, у заднего крылечка спала мохнатая рыжая овчарка. За цветными стеклами веранды чернели пустые стулья вокруг длинного пустого стола. Солнце золотило капли смолы, кружево паутинок в пазах.

Ждал Игорь долго. Засаду его обнаружили комары, он отбивался от них, бранясь шепотом, сквозь зубы.

Когда дверь наконец скрипнула, Игорь вздрогнул. Вышли две женщины. Одна — толстуха в шерстяном платке — помахивала, ковыляя, садовыми ножницами, другая тоже показалась Игорю незнакомой. Она подошла к самой ограде — сквозной, из колышков, окрашенных в горький цвет фиолетовых чернил, — и тут Игорь с удивлением узнал Леру.

Лера — и в то же время не она… Не та Лера, которая рисовалась ему в каюте жаркими ночами. Не та, что охорашивалась на фотографии в бликах света, падавших на голые плечи. На голые плечи, стянутые бретельками сарафана. Что изменило ее? Нет, не только одежда…

Впрочем, сейчас он узнал и платье. Оно просто выгорело, это старое платье с наивными оборочками и фестончиками, в астрах, рассеянных по серому фону, — когда-то выходное.

До чего непохожей на прежнюю Леру стала женщина в этом платье, как будто надела чужое. Что же, что изменило Леру? Она как будто пополнела немного. И выражение лица… Да, странное выражение, такого он никогда не видел. Или, может быть, не замечал…

— Лия плодородная, — слышит Игорь.

Это голос толстухи.

— Короче режьте, Таисия Евдокимовна.

«Ж-жик, ж-жик» — лязгают ножницы. Звенят и хищно щелкают. Ветки смородины, ветки Лии плодородной, торчавшие сквозь палисадник, падают в пыль.

Не все звуки оттуда доходят до Игоря, иногда их застилает то, что бьется, гудит в нем самом. Таисия спорит с хозяйкой о чем-то. Лера идет к калитке. По грядам, в резиновых сапожках, утопающих в вязкой земле.

Теперь Лера вышла за ограду. Она сует руку между колышками-копьями.

— Вот, пожалуйста! — слышит Игорь. — Несомненно достанут, Таисия Евдокимовна.

Голос Леры, а лицо… Сейчас оно пугающе незнакомое. Или, может быть, он не замечал?..

Как это вообще могло случиться, — двенадцать лет она была его женой, а он едва узнал!.. Острая боль впивается в щеки, в лоб. Комары! Он бьет их, ощущая на коже тепло собственной крови. Лера могла бы заметить его. Но нет, она слишком занята…

— Верно что… — речь толстухи прерывается одышкой. — Какой интерес… Для чужих растить…

Трезвон ножниц прекратился. Толстуха уже обстригла Лию плодородную и стоит, отдуваясь, под яблоней. Цветы ее почти все облетели. Она стоит в углу сада, крепенькая, раскидистая яблонька, перенесшая зимнюю стужу. Доверчиво тянет поверх ограды свои ломкие ветки.

— Ребятня проклятая, — говорит Таисия. — У каждого ведь свои ягоды есть. Так нет, мазурики!.. У соседа слаще, вишь…

Вот в чем дело! Вот для чего надо было обкорнать кусты! Чтобы не достали…

— Она тут тоже ни к чему, — сипит толстуха и стучит ножницами по яблоне.

Голос Леры — резкий и словно далекий — откликается:

— Абсолютно не на месте.

— Выдирать