Шрифт:
Закладка:
И Лаваде придется худо, если он будет упорствовать. Ему, видите, неясно, чинил Борька локатор или нет. Не берется утверждать, раз нет бумажки с печатью. Чистенький! Без бумажки за правду голос не подаст, осторожно промолчит.
А ведь он воевал — Лавада!
Он атаки фашистских танков встречал, и с чем? Страшно подумать! Против танка, стального чудовища, — бутылка с горючей смесью.
Тот же Лавада!
Иногда, против воли, тянет спорить с Лавадой. Как будто не все еще сказано между ними. Как будто забыто что-то очень важное, необходимое… Но к Лаваде, верно, не подступиться теперь, да и времени нет. С мостика не уйти, погода все хуже.
Ветер крепчает, но он не в силах разбросать облака, закутавшие солнце. Оно все реже прожигает плотные, серые свивальники. Не может ветер очистить горизонт, смести дымку, открыть лесистые откосы берега, маяки на песчаных косах.
Старпом отдыхает, на вахте новичок — штурман Святковский, аккуратный, послушный. Один минус у него — до того боится ошибиться, что того и гляди напутает, наврет с прокладкой.
Чья-то рука кладет на карту депеши — очередную метеосводку да приказ из пароходства изменить курс, так как идут учения военных кораблей. Алимпиев оборачивается. Он ожидал увидеть Борьку…
Нет — Мазур. Он один не унывает на печальном судне. Все точно пришибленные. Как нарочно, и музыка сегодня из репродукторов — стон и плач. Бах. Словно по заказу первого помощника.
Велико же было изумление Мазура, когда в телефонной трубке раздался голос Лавады:
— Ох, и завел!.. Ох, завел тягомотину!
— Фуга Баха, — доложил Мазур.
— Баха… Гм… Дай поживей что-нибудь.
Мазур не заставил долго ждать, через минуту по всему судну застонал, защелкал джаз.
Лаваде и это не понравилось, он приглушил динамик и снова повалился на кровать.
Для Лавады последние дни прошли в бесплодных попытках восстановить утраченное равновесие. До сих пор это ему всегда удавалось.
Он доказывает себе, что на Зяблика обижаться нечего, она ведь ребенок. Ее настроили. Она, как неоперившийся птенчик, попала в сети, хитроумно расставленные Папорковым и его компанией. Вот откуда все дурное на судне!
Да, Лавада нашел виноватого. И все же он не в ладу с самим собой.
В течение долгих лет воззрения, навыки, представления, усвоенные Лавадой, образовали как бы здание, в котором ему было привычно и удобно обитать. Он оберегал это здание от толчков, старательно заделывал трещину, рассчитывал остаться в нем до конца своих дней. Сейчас по всем этажам, по всем комнатам разносится сигнал тревоги, и Лавада напрасно ищет закоулок, где можно было бы укрыться от него, забаррикадироваться, перестать слышать.
«Трус!» — крикнула Изабелла. Его никто не называл трусом. Его, кавалера боевых орденов!
Тогда и пробудилась тревога. Однако нет, наверное раньше, в управлении пароходства. Тревога вошла в Лаваду вместе с запахом свежей краски и новых обоев в политотделе, где вместо старого корешка Красухина сидит Шаповал. А возможно, еще раньше…
Завтракает Лавада и сегодня после всех. Подает Ксюша, быстро и небрежно. Стакан с чаем не донесет как следует, непременно выплеснет на блюдце.
— Изабелла где? — хмуро спрашивает Лавада.
Лицо у Ксюши усталое. С Лавадой она не кокетничает, как с другими мужчинами, особенно неженатыми, не улыбается ему, не строит глазки. Лавада ее не интересует. В присутствии Лавады она дурнеет и потому не любит его. С первого взгляда невзлюбила, как только поступила на судно.
— Болеет Изабелла, — слышит Лавада.
— Что с ней?
— Рука, — говорит Ксюша.
Как это понять, рука? Не может ответить по-человечески! Ксюша уже скрылась в буфетной, не дождавшись расспросов Лавады, и оттуда несется свирепый грохот посуды.
Лавада отставил недопитый чай. Встал, чтобы идти к Зяблику, но удержался, решил выдержать характер. Спустился в санчасть, к судовому эскулапу.
— Н-нагноение, — сообщил эскулап. — В результате небольшой травмы.
— Что еще за травма?
— Упала, содрала кожу немного…
— До свадьбы заживет, говоря по-русски?
— У нас на кожном покрое, понимаете, и всюду такое количество б-бактерий… При своевременном вмешательстве разумеется…
— Нарыв, что ли?
— В сущности, да.
— Так бы и сказал, — бросил Лавада, вконец потеряв терпение.
И опять он прошел мимо каюты Изабеллы. Пусть знает, что дядя Федя на нее обиделся, всерьез обиделся. Урок будет девчонке. Распустилась!
Изабелла лежала на верхней койке и морщилась от боли. Одолеть боль она пробовала сперва чтением, потом усилием воли. Сжав зубы, повторяла: не болит, не болит, не болит. По способу йогов, о которых рассказывал Борька. Нет, не помогло. Ой, если бы можно было уйти от боли. Вынуть ее, оставить на простыне или сбросить на пол, растоптать и уйти.
Боль разбудила ее среди ночи. Следовало послушаться капитана, сбегать в санчасть. Изабелла ограничилась тем, что обмыла ссадины водой из крана. Она была страшно зла тогда. И к тому же какой пустяк эти жалкие царапины по сравнению с тем, что стряслось с Борькой!
Кровавый рубец на ноге, от порога, скоро зажил, а рука разболелась. Сегодня совсем невмоготу, руку раздуло, даже пальцами пошевелить нельзя.
Судовой врач, докладывая о болезни Изабеллы, неизменно сохранял деловой, невозмутимый тон и придерживался научной терминологии, лишенной всяких эмоций. Это он считал признаком хорошего тона.
— Все напасти обрушились, — сказал Алимпиев с горькой усмешкой эскулапу, бледному от качки.
Несколько часов спустя, под вечер, врач опять поднялся к Алимпиеву. Теперь эскулапа терзала не только морская хворь.
Изабелле стало хуже, гораздо хуже.
Удары волн перебивали речь эскулапа. Бортовой ветер сносил с курса, все судно гудело, как огромный набатный колокол. Высокая температура… Необходим глубокий разрез… Прочистить, удалить некротическую ткань… Кашин объяснял нестерпимо обстоятельно.
— На берег? — спросил Алимпиев.
Кашин смущенно кивнул.
— Это очень серьезно?
— Да, чрезвычайно… Сепсис не шутка.
— Заражение?
— Да.
— Хорошенькая история! А вы знаете, что в Южнобалтийск нам нельзя?
Кашин и без того был бел, как бумага, но тут, показалось Алимпиеву, он стал еще бледнее.
— Нельзя! — крикнул Алимпиев. — В канал не войти! Понятно вам?
Даже губы побелели у Кашина. Алимпиев с яростью глядел на врача, перепуганного, бесконечно несчастного.
На трапе его настигла волна, ко лбу прилипли мелкие завитки волос, с намокшего брезентового плаща падала беззвучная капель.
— Ступайте к больной! Не стойте тут! — В эту минуту Алимпиев презирал его. До чего отвратительна слабость! Какого черта он стоит и молчит? Лучше бы обиделся, заорал, выругался в ответ. Ведь
