Лавада уже устал, узел галстука взмок и воротник сжимает, как петля. Слепят волны красных, зеленых, сиреневых сари, донимают колокольчики торговцев.

Зяблик тянет его к другому прилавку. Черный человек в трусах выбрасывает перед ней ткани. Вот забавная расцветка, с пальмами. Но дяде Феде, наверно, не понравится. А главное, ничто не может затмить Тадж-Махал, даром что он из обыкновенной мраморной крошки.

Не хочет ли мисс солнечные очки? Может быть, мисс купит веер или сандалии? Не подойдут ли мисс эти узорчатые полуобручи, держать прическу?

— Дядя Федя, пошли обратно!

— Куда? — стонет Лавада.

— Тадж-Махал, — виновато шепчет Зяблик, потупив взор.

Та улица, с буддами, с чудесами Индии далеко позади. Тут, на площади, на овальном зеленом поле, отороченном пальмами, Лаваде дышится легче. Обратно? Но это же глупость…

Они входят в кино.

На самом видном месте, над кассой, скалит длинные зубы бородатый витязь в латах, в пернатом шлеме.

— Историческая картина, — решает Лавада и берет билеты.

В зале шумно, сосед Зяблика справа смачно жует что-то. На экране скачут всадники. Ни лат, ни перьев, — широкие шляпы, синие брюки, простроченные белым, вроде тех, что видишь иногда на Невском. Джинсы, что ли…

— Ковбои, — шепчет Зяблик.

Скачут, палят из револьверов. Догоняют бандитов, которые похитили девушку. Вот-вот поймают… Зяблик стонет. Откуда ни возьмись — стадо коров пересекает дорогу.

Теперь не догнать. Эх, досада какая! Улизнули негодяи…

Зяблик охнула. Охнул и дядя Федя, он схватил ее руку и до боли сжал.

Девушку играет певица, очень хорошенькая, в вечернем платье. Она так и болтается, привязанная к седлу, — во всем вечернем, с бусами. Не очень это реально. Но поет она хорошо. Последнюю арию она, — уже спасенная, уже невеста ковбоя, — исполняет в ванне. Показывает голые плечи в мыльной пене. Публику это смешит. Верно, тут не принято сниматься в ванне. Или показывать плечи.

После кино Лавада и Зяблик гуляют по центральным улицам. Жара спадает.

— Спасибо, дядя Федя! — говорит Зяблик.

До чего он хороший, дядя Федя! Ребята не знают, ребята понятия не имеют, какой он хороший!

— Ну, как? — спрашивает Лавада.

— Тот ковбой, с усиками, симпатяга, верно?

— Развлекательная картина, — осторожно формулирует Лавада.

На набережной, на веранде, обращенной к океану, Лавада и Зяблик тянут через соломинки фруктовый сок. Зяблик чмокает, как малышка. Острова темнеют, уплывают к горизонту, вода делается оранжевой, потом лиловой. Зяблик умолкла. Она играет соломинкой, свистит в нее. На Зяблика смотрят. Лавада отнимает соломинку.

Город зажигает огни, когда они возвращаются на судно.

— Дядя Федя, — вдруг говорит Зяблик. — Вот вам Борька не нравится. А почему?

Хорошее настроение — оно как одеяло. Не хочется Лаваде из него вылезать.

— Опять Борька! — ворчит он.

— Почему, а?

— Сто тысяч почему! — стонет Лавада.

— Ну, дядя Федя!!

— Ладно. Ты говоришь, не нравится… У меня, знаешь, любимчиков нет, я подхожу объективно.

— Вы скажите объективно.

— Фу, дался тебе Борька! Ну, что он тебе дался, не понимаю! Ну, есть у него сумма знаний. Да, сумма знаний… Так это же не все…

Лавада промямлил еще несколько слов и умолк. Кому угодно он мог бы в два счета объяснить, что еще надо требовать от Папоркова, а вот Зяблику это трудно сказать. Чертовски трудно, почему-то. Наверно, нужны другие слова, подходящие к возрасту, что ли.

Еще один поворот, еще один проулок между пакгаузами — и «Воронеж». Лавада ускоряет шаг.

— Мы вернемся к этому вопросу, — говорит он чуточку смущенно. — Разговор не на пять минут…

Он упрекает себя. Неловко получилось. Следовало лучше использовать прогулку.

— Ужин обеспечивай, — говорит Лавада, ступив на трап. — Ужин, Изабелла!

5

Газета научила Оксану делать несколько дел зараз: отвечать на звонки, на вопросы сотрудников, не отнимая трубки, составлять макет номера и тут же, последним заходом, пробегать корреспонденции — там исправить, тут сократить, дать другой заголовок.

— Да, сдаем в набор, — отвечает она в трубку редактору.

Редактор — существо почти условное. Сейчас он говорит из Смольного, там какой-то очень важный семинар. Оттуда он поедет на встречу с польскими гостями, потом ему надлежит приветствовать знатного крановщика, справляющего юбилей.

— На первой полосе у нас итоги соревнования, — сообщает Оксана. — Внизу, на три колонки, контрабанда. Есть броский кусок с «Воронежа». Вы завтра будете?

Неясный звук перекатывается в мембране — вздох или, может быть, стон. Это значит — все в руках начальства. Верно, и завтра такая же карусель.

Что ж, Оксане не привыкать работать за двоих. Вот уже семь лет, как она здесь, в редакции, у окна, выходящего прямо на причалы, за обширным, древним столом, под аншлагом, приколотым к обоям, — «Номер не резиновый, отправка в набор прекращена». Крупная молодая женщина с короной рыжеватых кос, в плотно облегающем свитерочке, пожалуй, красивая, — но красотой, не бьющей в глаза, сдержанной и как бы обращенной внутрь.

С моряцкой многотиражкой, с флотом родство у Оксаны самое близкое. Отец ее — капитан спасательного судна — погиб за штурвалом, в сорок первом. Сама она буквально выросла в порту. В годы блокады домом Оксаны был пассажирский теплоход, неподвижный теплоход у стенки. Моряки старшего поколения говорят Оксане «ты».

Положив трубку, она придвигает заметку Стерневого. Строк пять надо срезать. «Выл девятибалльный шторм, гигантские валы швыряли судно, как скорлупку». Не слишком ли сильно! «Воронеж» — посудина не маленькая, двенадцать тысяч тонн. «Одна мысль владела удальцом-боцманом: сберечь драгоценный груз, спасти от аварии судно». Удалец! Ветхое словечко, лубочное какое-то! Заметка крикливая и холодная, несмотря на обилие восклицательных знаков. Выходит, плохо закрепили груз. Так плохо, что он и при девяти баллах мог пойти. Нет, что-то непохоже это на правду. Алимпиев не новичок. Да и сам боцман…

Долой гигантские валы, скорлупку, спасение груза. Остается тринадцать строк. Как раз столько и требуется.

В жизни редакции есть приливы и отливы. Телефон молчит, макет первой полосы готов. Ничто не прерывает мыслей, пробудившихся у Оксаны.

Интересно, как они ладят там, на «Воронеже», — Алимпиев и его помполит. Категорический товарищ этот Лавада. С места не сдвинешь. Лавада вряд ли в восторге от капитана. Разные люди, очень разные. Команда у них из резерва, многие с «Комсомольца Севера», вставшего на капитальный ремонт. С того самого…

Не нравится Оксане Алимпиев. Нет, решительно не нравится теперь. Зачем он зашел в редакцию тогда, перед выходом в рейс? Поболтать по душам, как обычно? Так нет же! Тяжело человеку, видно ведь, что тяжело, не может он забыть свою Леру, а признаться вслух не хочет. Откуда-то взялся фальшивый, залихватский тон. Была, мол, пробоина в корпусе. Небольшая девиация компаса. Фу!