в совет директоров газеты Washington Post. Один из его близких друзей – Дон Грэм – как раз в это время руководил изданием. Таким образом Уоррен вернулся и в любимую компанию, и в любимую сферу, которой по-прежнему оставалась пресса.

В начале 1996 года акции Berkshire взлетели до 34 тысяч долларов за штуку, а стоимость компании достигла 41 миллиарда долларов. Партнер, вложивший в компанию одну тысячу долларов в 1957 году и оставив свои акции нетронутыми, теперь мог получить за них 12 миллионов долларов – то есть вдвое больше, чем всего пару лет назад. Личное состояние Баффетта составляло уже 16 миллиардов долларов. Акциями Berkshire на 1,5 миллиарда долларов владела Сьюзи. Она обещала хранить их нетронутыми[992]. Как и Чарли Мангер, супруга Уоррена входила в список миллиардеров Forbes 400. Теперь на когда-то скромную и небольшую Berkshire стали обращать все больше внимания. В том же 1996 году на собрание акционеров, совмещенное с распродажей, съехались пять тысяч человек из пятидесяти штатов Америки.

Покупка акций BRK обходилась теперь так дорого, что подражатели создавали инвестиционные трасты. Они имитировали портфель Berkshire Hathaway и распродавали его меньшими долями, как если бы компания была взаимным фондом. Но Berkshire таким фондом никогда не являлась. Компанию Баффетта в то время, скорее, можно назвать безостановочным пылесосом, который засасывал предприятия и акции, выплевывая обратно деньги для покупки новых предприятий и акций. Просто покупая те же самые акции новую Berkshire построить не удавалось. А главное – таким способом никак нельзя было получить самого Уоррена Баффетта.

Однако фонды-подражатели покупали акции Баффетта по гораздо более высоким ценам, чем заплатила за них когда-то сама Berkshire, и брали за это большие комиссионные. Они обманывали инвесторов, и это очень раздражало Уоррена. Чтобы помешать им, он решил выпустить новый класс акций. Теперь каждая ценная бумага класса B или «крошка B» равнялась 3,33 %, или 1⁄30 доле дорогостоящей акции класса A.

Веселившись по поводу акций B, он написал: «Ни господин Баффетт, ни господин Мангер не стали бы покупать акции Berkshire по нынешней цене и не рекомендовали бы этого членам своих семей и друзьям»[993].

Уоррен решил продать неограниченное количество акций, чтобы их цена не взлетела из-за превышения спроса.

Баффетту казалось забавным, что он продает ценные бумаги, которые никогда не купил бы сам. Еще веселее было то, что Уоррен во всеуслышание заявляет об этом. Более того, выпуская акции класса B, он выполнял долг перед своими партнерами-акционерами: денежная масса, поступающая от продажи акций B, должна была принести им хорошую выгоду.

Ни один генеральный директор прежде никогда такого не делал. Баффетт так сильно старался быть честным, что на газеты, где освещалась суть публичного размещения бумаг, ушел небольшой лес. Однако инвесторы все равно расхватали акции нового класса. Баффетт считал их глупцами и нередко говорил об этом в частных беседах. Однако ему льстило, что акции раскупались как горячие пирожки именно из-за него. Уоррен был бы разочарован, если бы размещение акций B провалилось. Ведь они были еще одной безрисковой сделкой: выиграли бы и акционеры, и сам миллиардер, независимо от исхода размещения.

Благодаря «крошкам B» характер клуба Баффетта навсегда изменился. После мая 1996 года еще сорок тысяч новичков могли называть себя акционерами. На следующее собрание явилось семь с половиной тысяч человек, которые потратили в Nebraska Furniture Mart в общей сложности 5 миллионов долларов. Собрание превратилось в фестиваль капиталистов, количество которых в 1998 году выросло до десяти тысяч человек. Пока люди, деньги и слава прибывали в компанию Баффетта, в финансовом мире происходили изменения, которые коренным образом повлияли и на Уоррена, и на всех остальных.

Такого явления, как «Уолл-стрит», по сути, больше не существовало. Теперь финансовые рынки представляли собой вереницу мигающих терминалов, соединенных с подключенными к интернету компьютерами, собирающих информацию со всех уголков мира. Парень по имени Майк Блумберг, которого Salomon по своей глупости уволила еще в восьмидесятых годах, создал компьютер, который находил любую финансовую информацию, какую только можно пожелать. Терминал Bloomberg строил графики, составлял таблицы, производил расчеты, передавал новости и котировки. Он мог проводить сравнения в исторической динамике и устраивать соревнования между компаниями, облигациями, валютами, товарами и отраслями.

К началу 1990-х годов терминалы Bloomberg были повсюду. Менеджер по их продаже звонила в Berkshire Hathaway три года подряд. Каждый раз она получала отказ. Баффетт считал, что поминутное слежение за рынком с помощью умных машин – это не тот способ, который годится для инвестирования. Но в конце концов даже такому завзятому противнику прогресса стало очевидно: терминал Bloomberg необходим для торговли облигациями. В итоге его приобрели и установили на некотором удалении от кабинета Баффетта. Сам он никогда не смотрел на экран – вместо него этим занимался Марк Миллард, специалист по сделкам с облигациями[994].

Для Salomon появление терминала Bloomberg стало продолжением борьбы за идентичность, которая все еще шла внутри компании. Ее отстающие направления бизнеса так и не смогли встать на ноги после скандала. В 1994 году Моган попытался перестроить систему оплаты труда в Salomon на основе теории, что сотрудники должны нести бремя плохих времен вместе с акционерами. Внутри компании были люди, которые с ним согласились[995]. Но нигде больше на Уолл-стрит такой подход не практиковался, поэтому тридцать пять высокопоставленных сотрудников ушли из компании. Баффетт был возмущен.

Лишенные Мериуэзера арбы, для которых он в свое время выбивал большие бонусы, продолжали бороться за долю. Баффетт был готов платить им за результаты: фирма по-прежнему зарабатывала большую часть прибыли на арбитражных сделках. Но из-за растущей конкуренции достичь высокой результативности становилось все сложнее.

Арбы делали ставку на то, что временный разрыв стоимости между сходными или взаимосвязанными активами в конечном итоге сократится. Например, цены двух почти идентичных облигаций с большой вероятностью могли сблизиться[996]. Но легких сделок становилось все меньше. Из-за этого арбы стали занимать более крупные и более рискованные позиции, часто используя для этого заемные средства.

Согласно правилам ипподрома, это было ошибкой. Математика потери денег работает так: если у вас есть доллар, а вы проиграли пятьдесят центов, чтобы вернуть потерянное, вам нужно удвоить сумму. Сделать это непросто. Конечно, можно занять пятьдесят центов, чтобы сделать следующую ставку. Тогда, чтобы вернуть потерянное, нужно будет выиграть только 50 % от этой суммы, не считая процентов, которые вы должны по кредиту. Это более простая задача. Вот только долг удваивает риск: если вы снова потеряете 50 % – весь ваш капитал исчезнет.