принимался ее разглядывать. Если по бороздкам на ногтях было видно, что он недавно играл, отец говорил: «Молодец». В противном случае он просто возвращался к разговору – с явственным и нескрываемым разочарованием. В последнее время из-за невыносимой боли в сухожилиях Исхаку Хану удавалось играть лишь по часу в день, от силы по два. Как только боль немного отпускала, он увеличивал это время.

Порой он не мог думать ни о чем, кроме боли. Любое действие – поднять клетку, размешать сахар в чае, открыть дверь – давалось ему с трудом и напоминало о недуге. Обратиться за помощью было не к кому. Если он расскажет Саиде-бай, как тяжело ему играть, та, конечно, подыщет себе нового сарангиста – и будет права, верно?

– Нельзя столько работать, – ласково пожурила его Тасним. – Дайте рукам отдых и натрите их какой-нибудь целебной мазью.

– Думаете, я сам не хочу отдохнуть? Думаете, мне бы только играть и играть?..

– Хотя бы найдите хорошее лекарство, глупо пускать болезнь на самотек! – сказала Тасним.

– Вот сами ступайте и найдите, – грубо осадил ее Исхак, что было совсем на него не похоже. – Все только и делают, что сочувствуют да дают советы, а настоящей помощи ни от кого не дождешься! Идите… идите…

Он резко умолк и прикрыл глаза ладонью. Открывать их не хотелось.

Исхак представил себе напуганное и обиженное лицо Тасним, слезы в ее красивых глазах с поволокой… Боль сделала из меня жестокого сухаря, подумал он. Пора в самом деле отдохнуть и восстановить силы, даже если для этого придется рискнуть работой.

Вслух же, собравшись с духом, он сказал:

– Тасним, вы должны мне помочь. Прошу, поговорите с сестрой и скажите ей то, что я сказать не смею. – Он вздохнул. – Я поговорю с Саидой-бай позже. Другой работы мне в таком состоянии не найти. Я попрошу ее дать мне возможность подлечиться.

– Хорошо, – сказала Тасним; по голосу было ясно, что внутри у нее все опустилось, хотя виду она не подавала.

– Прошу, не принимайте мои слова близко к сердцу, – продолжал Исхак. – Я в последнее время сам не свой. Вы правы, мне нужно отдохнуть. – Он сокрушенно покачал головой.

Тасним положила ладонь ему на плечо. Он замер и не шелохнулся даже тогда, когда она убрала руку.

– Я поговорю с апой, – заверила она его. – Ну, я пошла?

– Да. Нет, побудьте еще немного.

– О чем поговорим? – спросила Тасним.

– Не хочу говорить, – ответил Исхак; через некоторое время он поднял голову и увидел слезы на ее щеках.

Он вновь потупился:

– Можно взять ваше перо?

Тасним дала ему свое деревянное перо с широким рассеченным бамбуковым кончиком, которым она писала на занятиях каллиграфией с Рашидом. Буквы, выведенные таким пером, получались по-детски крупными, а точки над буквами напоминали маленькие ромбики.

Исхак Хан на мгновение задумался, затем подтянул к себе разлинованный лист – на котором она упражнялась, – с трудом вывел несколько строк и тут же, пока чернила не высохли, без слов отдал написанное Тасним.

О руки, как нам с болью этой жить?

Когда опять мне сможете служить?

Лишь я пойму, что снова мы друзья,

я вам клянусь, что все исправлю я

и никогда приказа не отдам,

чтоб был в ущерб и униженье вам.

Теперь что делать? – можно или нет? —

я стану лишь у вас просить совет

и обещаю не расстроить вас,

вот только б вам простить меня сейчас…

Он молча наблюдал, как ее красивые, живые глаза бегают по странице, и с мучительным наслаждением подметил румянец, заливший ее щеки на последних строках.

6.26

Тасним вошла в спальню сестры. Та сидела у зеркала и подводила глаза кайалом[259].

Большинство людей смотрят на себя в зеркало с особым выражением лица. Одни надувают губы, другие вскидывают брови, третьи даже на себя поглядывают сверху вниз. У Саиды-бай был заготовлен целый арсенал таких выражений для рассматривания себя в зеркале, столь же богатый на эмоции, как и диапазон ее обращений к попугаю. Когда вошла Тасним, она медленно, мечтательно покачивала головой из стороны в сторону. Никто не догадался бы, что секундой ранее она обнаружила в копне своих густых черных волос один седой и теперь выискивала другие.

Среди всевозможных сосудов и пиал на ее туалетном столике стояло серебряное блюдо с паном. Саида-бай любила пан с ароматным пастообразным табаком – кимамом. Когда в зеркале возникло отражение Тасним и их глаза встретились, первым делом Саиду поразила мысль, что она, Саида, стареет и что через пять лет ей исполнится сорок. Помрачнев, она вновь повернулась к зеркалу и разглядела себя сперва в отражении одного зрачка, затем другого, потом вспомнила, кого ждет в гости этим вечером, и радостно улыбнулась.

– Что случилось, Тасним? Говори, – сказала она, жуя пан.

– Апа. – Тасним помедлила. – Я насчет Исхака…

– Опять он дразнится? – с досадой спросила Саида-бай, неверно истолковав ее замешательство. – Я с ним поговорю, вели ему прийти сюда.

– Нет-нет, апа, я вот о чем. – Тасним протянула ей листок со стихотворением Исхака.

Прочтя его, Саида-бай отложила листок и принялась играть с губной помадой, стоявшей на туалетном столике. Она никогда не пользовалась помадой, поскольку губы у нее были от природы яркие, а пан усиливал и подчеркивал их алый цвет, но помаду ей подарил один давний поклонник, который должен был навестить ее сегодня вечером и к которому она испытывала своего рода сентиментальную привязанность.

– Что думаешь, апа? – спросила Тасним. – Скажи что-нибудь.

– Написано выразительно, но неумело, – ответила Саида-бай. – А к чему это вообще? Он вроде не жаловался на руки?

– Ему очень больно играть, – сказала Тасним. – И он боится тебе говорить, потому что тогда ты его уволишь.

Саида-бай, припомнив с улыбкой, как ей удалось спровадить Мана в деревню, промолчала. Она уже хотела капнуть на запястье духи, когда в комнату ворвалась Биббо.

– Ох, ну что опять стряслось? – вопросила Саида-бай. – Убирайся, бестолковая девица, ни минуты покоя от тебя! Ты покормила попугая?

– Да, бегум-сахиба, – с вызовом ответила Биббо. – А вот чем прикажете кормить этим вечером вас и гостя? Что сказать кухарке?

Саида-бай строго заговорила с отражением Биббо в зеркале:

– Что за бестолковая девица! Так давно у меня работаешь, а до сих пор не имеешь ни малейшего представления ни об этикете, ни о приличиях.

Биббо пристыженно потупилась. Саида-бай продолжала:

– Узнай, что поспело в огороде, и через пять минут возвращайся.

Когда Биббо ушла, Саида-бай сказала Тасним:

– Так он