Я этого человека не мог понять. Он не походил ни на одного из моих прежних начальников, и сердце мое к нему не лежало. Мне казалось, что под этой важной и импозантной внешностью где-то в глубинах ума и сердца таится холодное презрение к человечеству вообще, а к русскому офицеру в частности. Прислушиваясь к его поучениям, резким замечаниям и квазидобродушным речам, я улавливал какой-то искусственный и неискренний тон отношения к нам, учащимся в академии. Речи его были умны, но сердца не трогали; обаятельности Скобелева он не имел. Он говорил часто о необходимости правильного воспитания солдата как самодовлеющего разумного защитника Царя и Отечества. А в то же время саркастически называл этого солдата «серой армейской скотинкой», «армейской курилкой»… Я не мог понять, что он хотел сделать из нас, заурядных строевых офицеров, пропускаемых в руководимую им академию через ряд строгих барьеров, но я сознавал, что этими карьерами отметаются, может быть, самая талантливая и способная часть офицерства, жаждущая высшего образования и бессердечно отбрасываемая, как ненужный хлам, назад в провинциальные глубины, откуда вырваться в академию очень трудно.

Мне было ясно, что наши заправилы, а в том числе и генерал Драгомиров, не понимают истинного значения высшего военного образования для все[й] нашей огромной армии, пренебрегая легкой возможностью использовать страстный порыв офицерской массы к академическому образованию.

Если бы ежегодно, вместо грошовой экономии на числе слушателей наши академии (а, в частности, Генерального штаба) принимали в свои стены всех, успешно выдержавших установленный экзамен, давали возможность всем принятым спокойно и успешно усвоить весь курс академического образования, а затем всех их возвращать в строй в свои части, то через десяток, другой лет наша армия стала бы неузнаваемой, а, может быть, опередила бы и все европейские армии. Но такие мысли считались тогда великой ересью, и гласно выражать их было невозможно. Это непонимание серьезного значения академического образования, а, может быть, боязнь его в массах, какие-то странные строгости, сроки и методы в самом обучении не мирили моей мысли с тем ореолом, какой старались генер[алу] Драгомирову приписывать и у нас, и заграницей, как «великому учителю армии».

Академию генерального штаба сделали всеми этими барьерами и строгостями конкурса каким-то аристократическим пансионом «носителей высших военных знаний», откуда поэтому выходили офицеры с необычайно высоким о себе мнением, весьма часто с плохо скрытым презрением относясь ко всей массе строевого офицерства, не получившего такого образования. Эти самомнение и заносчивость создали в армии холодное и отчасти недоброжелательное отношение к офицерам в форме Генерального штаб, которых заурядная строевая масса офицерства прозвала кличкой «моментов». Мне и тогда, когда я еще сам проходил курс этой академии, казалось, что ее надо было строго деаристократировать и приблизить к массе армии, обязательно вливая в нее обратно всех, получивших академическое образование. Академиков, зарекомендовавших же себя во всех отношениях пригодными для специальной службы по Генеральному и Главному штабу, выбирать уже из рядов армии и давать им полный ход вперед.

Много мы подражали и подражаем германцам в военном деле: переняли у них военную муштру, множество парадных пустяков, а этой важной цели и постановки Академии Генерального штаба мы не поняли и немецкому пути не пошли.

Прошел в описанных занятиях и весь учебный второй академический год, полный усиленного напряжения нервов. Вторая тема, выпавшая на мою долю по теории военного искусства, была такова: «Горная война по примеру войн Наполеона I в Италии и наших войн на Балканском полуострове». Эта тема сильно заинтересовала меня, и я усердно проработал ее в данный нам 3-месячный срок, при общем течении всех других занятий.

Сдав точно в указанное время свою подробную программу этой темы, я имел на руках и черновую всей моей работы с точным указанием источников, откуда я что-либо почерпнул. Самая оценка ведения больших горных войн и выводы были мои личные. С некоторым жутким чувством ожидал я теперь дня своего доклада, не чувствуя твердой в себе уверенности. Наконец, состоялся и мой второй доклад.

Слушателями явилось много офицеров Генерального и Главного штаба, заинтересованных сущностью и, отчасти, новизной темы. Накануне мне возвратили мою программу, отчеркнув в ней почти все целиком. Это мне было даже приятно. Весь вечер и ночь я провел в репетиции, но под утро заснул крепким сном, кажется, не раздеваясь. Освежив себя по обыкновению холодным душем и гимнастикой, я отправился в академию. Заблаговременно в аудитории я развесил все свои карты, планы и таблицы и стоял со стесненным сердцем, ожидая начала доклада, так как меня слушал состав прибывших слушателей, в среде которых виднелось много офицеров Генерального штаба разных чинов, а между ними и участников Турецкой войны. Сколько помню, в такой форме, как мне была дана моя тема, она раньше для защиты публично не являлась. Самая же теория горной войны считалась еще недостаточно выясненной в нашей военной литературе. Состав комиссии во главе с генералом Леером усилился еще одним профессором. К самому началу прибыл и генерал Драгомиров.

Я произнес свой доклад, невольно увлекаясь самой его сущностью, а потому цитировал наизусть все цифровые данные, стараясь только поменьше пользоваться бильярдным кием, который судорожно сжимал в руках. Кампания Наполеона I изучалась давно и во всех армиях Европы, но войны наши на Балканском полуострове были мало изучены; в них нашлось много интересных новых указаний, которыми я и старался осветить вопрос о горной войне вообще. Выводы поэтому стали шире и убедительнее, когда я сопоставил и сравнил горные войны в Италии и на Балканах. Четко произнеся мои личные выводы и заключение, я точно в указанный срок закончил, положив на свое место кий.

Члены комиссии переглянулись. Начался разбор. Мне указали пропуски некоторых источников, какими я еще не воспользовался, но один за другим члены комиссии признали вопрос исчерпанным: тема всесторонне и добросовестно изучена, разработана и нельзя отрицать правильности выводов. Профессор Леер со своей стороны не нашел в моем докладе ничего, заслуживающего упрека, а самую разработку темы признал блестящей. На все вопросы по поводу некоторых неточностей я дал ответы, сославшись на источники, откуда были взяты эти сведения о действиях наших армий, особенно в войне 1828-29 гг. на Балканах. Когда все смолкли, генерал Драгомиров с саркастической улыбочкой сказал:

– И все вы блещете, г-н офицер. Все цифры наизусть! И все блещете! Гм… да!

Встал и ушел.

Но то внимание, которое мне выказали члены комиссии и многие из офицеров Генерального штаба,