потому, что он сам оступился, он был теперь особенно непримирим к нечистоплотности других. Короче говоря, Сёдзо не считал Эбата подходящим мужем для Марико. У него была дородная фигура, большие красивые глаза, хорошо очерченный крупный рот, но чувствовалось, что он груб и ограничен. Он на десять с лишним лет моложе своей родственницы Мацуко, но она в общем простодушна и добра, в характере ее подчас сквозит даже что-то детское, а этот нахален, самоуверен и сух. Такое впечатление возникло у Сёдзо еще в тот вечер, когда он вдруг почувствовал к Эбата неприязнь, а сейчас оно укрепилось. Интересно, в каком колледже он учился? И к какому студенческому лагерю он принадлежал в те недавние годы, которые для Сёдзо и его товарищей были эпохой «бури и натиска»?

Молодое поколение того времени находилось под влиянием идей нового экономического учения, и многие, став его верными приверженцами, должны были мучиться и страдать за свои убеждения. Но и те, кто не разделял их взглядов, если только это были серьезные ребята, не могли не терзаться «проклятыми вопросами». Те же, кто сумел избежать клейма, благополучно окончить колледж или университет и пробраться на теплые местечки, были либо счастливчики, которым действительно повезло, либо первоклассные пройдохи, либо безнадежные тупицы. Тех, к го учился в начале тридцатых годов и сумел выйти сухим из воды, Сёдзо и его друзья делили именно на эти три категории. Эбата, по-видимому, принадлежал ко второй из них, то есть к разряду ловкачей, а о них Сёдзо не мог думать без ненависти и презрения. Так он относился к ним и поныне, несмотря на свое отступничество.

— Нет! Если уж выбирать для Марико мужа, то не из таких людей, как Эбата.

Сёдзо возвращался из библиотеки. До нижнего парка он шел со стариком директором и еще одним сотрудником. Затем те свернули в сторону, и он с ними расстался.

В наполненном водой замковом рву уже распустились лотосы. Цветы, раскрывшиеся на зеленых, круглых, словно резиновые трубочки, стеблях, озаренные лучами. закатного солнца, казались золотистыми и были изумительно красивы. Но Сёдзо и не взглянул на цветы. Он шагал вдоль рва, раздумывая о том, что занимало его вот уже три дня, с тех пор как он расстался с Марико и ее теткой у вокзала. Губы его скривились в горькой усмешке, он замедлил шаг и выплюнул в воду окурок. Далась ему эта Марико!

Он не отец ей и не брат! Почему он должен принимать близко к сердцу ее дела? А может быть, он потому и жалеет ее, что у нее нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер? Но ведь сколько на свете девушек, которые заслуживают куда больше сочувствия, чем она! Это те девушки, на несчастье которых построена жизнь Марико, хотя сама она этого и не подозревает. Это те девушки, которые работают на фабриках и заводах, на шахтах и рудниках, на складах и в конторах Масуи. Их молодость и счастье приносятся на алтарь благополучия таких, как Масуи.

Чего стоит ее горе по сравнению с их горькой судьбой? Она живет среди людей, купающихся в роскоши. Она ведет праздную, полную удовольствий жизнь. Это ведь простые истины, очевидные для всякого человека революционных взглядов. Он почти рассердился на нее. Ему сразу стало легче на душе, словно он сбросил с себя груз, и вдруг ему захотелось увидеть Марико. Может быть, завтра они уже уедут в Кагосима? Нужно к ним зайти. И он свернул на дорогу, ведущую к подножию плато.

«Хм! А ведь я уже с самого утра собирался побывать у них! Странно!—мысленно посмеивался над собой Сёдзо.— А, ничего в этом особенного нет! В конце концов, совать свой нос в чужие дела, сочувствовать и жалеть — это одно, а просто зайти проститься — совсем другое и никому не возбраняется».

В ветвях мирики с уже созревшими темно-красными плодами заливались ранние вечерние цикады. Мирика росла возле самого дома Масуи. От ворот до крыльца было метров шесть-семь. На участке, похожем на крошечный крестьянский дворик, поливала цветы сторожиха, возле нее стояла с лейкой горничная Нобу. Женщины оживленно разговаривали. Сёдзо сразу понял, что хозяев нет дома.

— О! Госпожа? Она пошла кое с кем проститься. Сказала, что зайдет в два-три дома.

— Когда уезжаете?

— Завтра. Вечерним поездом.

На грядке у ограды росли многолетние цветы, их разводили со специальной целью — возлагать на могилы. Такие цветы росли тут у всех, то была одна из местных традиций. И в старом доме Масуи нерушимо сохранялся этот обычай, как сохранялась нетронутой и живая изгородь из бамбука, посаженная еще предками.

Глядя на только что орошенные светло-красные лепестки китайской гвоздики, Сёдзо некоторое время молчал, затем спросил горничную, не отправилась ли с хозяйкой и Марико?

— Нет, барышня пошла на кладбище.

— На кладбище? Так поздно? Одна?

— Вчера я с ней ходила. А сегодня было столько возни с чемоданами, что я не смогла выбраться. Барышня сказала, что завтра побывать там, возможно, не удастся и что ничего с ней не случится — она и одна сходит. Ушла-то она совсем недавно. Если пойти ближней дорогой, то в оба конца за сорок минут можно обернуться. Она, наверно, только дошла до места. Потом я выйду на дорогу встретить ее.

Выслушав горничную, Сёдзо решил пойти следом за Марико. Ему все равно нужно заглянуть к дяде. А на обратном пути он проводит ее до дядиного дома.

— А как вы обычно ходите? Через какой склон?

— Через колодезный.

— Что? Да это самая крутая дорога! — словно ни к кому не обращаясь, воскликнул Сёдзо.— Ладно, схожу посмотрю, где она там.

— Спасибо! Но мне, право, неловко, что мы причиняем вам такие хлопоты.

Нобу поставила медную лейку на влажную после поливки землю и низко поклонилась. По правде говоря, она не пошла с Марико не потому, что была занята сборами в дорогу, а потому, что боялась змей аодайсё — их здесь называли «паиньками». По дороге на кладбище они часто попадались в траве. Хотя это и не ядовитые змеи, но Нобу не доверяла «паинькам» длиною почти в два метра.

Шагах в ста от дома Масуи, справа от дороги находился колодец. Воду из него берут только для стирки. Колодец окружает естественная каменная площадка, и хозяйки стирают белье прямо на ней. Колодец стоит у самого склона, поэтому он и называется «колодезный».

Дорога до кладбища через этот склон