Шрифт:
Закладка:
Стрельба участилась. Где-то слева за стеной деревьев осатанело ревели русские танки. В тылу хлопали полковые орудия и минометы. Снаряды и мины месили пустое место. Рядом все чаще раздавались болезненные крики и всплески.
Исимару охватила апатия. Он вдруг со всей отчетливостью почувствовал, что ни его батальон, ни другие не смогут остановить этой вулканической лавины, пробившейся через укрепления. Ему хотелось с головой уйти в мутную розовую от крови воду, не видеть искаженных ужасом лиц своих солдат, не слышать этого нарастающего грохота.
Капитан захватил пригоршню воды и смочил лицо. «Помни, где ты родился, — непроизвольно зашептал он успокаивающие слова. — Только в таком государстве твоя мать могла дать тебе жизнь и выкормить тебя; только в таком государстве могут расти твои дети; твоя жизнь принадлежит, твоему повелителю — государю, от которого исходит мир, законы, порядок… Но почему я должен умереть в Маньчжурии, когда жизнь мне дала Япония? — сейчас же воспротивилось сознание. — Через несколько дней известят мать, что я выполнил свой верноподданический долг перед божественным тенно. Государь подарит ей Сакадзуки[19] для сакэ. Но семья умрет от голода… Такова воля неба!»
Когда Исимару выглянул из своего укрытия, за стеной разрывов и серого дыма он различил цепи наступающих. Начиналась очередная атака. Русские шли в рост, стреляли длинными очередями, не давая поднять головы. По долине вставали огненные столбы разрывов, но они были бессильны остановить надвигающуюся стену штыков. Исимару казалось, что даже раненые с бледными беспощадными лицами, продолжая стрелять, ползли к реке. Это было ужасно!
— Да, это — русские! — голосом обреченного прошептал он.
Капитан неторопливо послал в воздух две ракеты и, вытащив меч, поднял его над головой. Повинуясь Исимару, следом за ним с обрыва с тупыми лицами и обезумевшими глазами спрыгивали солдаты.
Схватка была жестокой: стреляли друг друга в упор, вспарывали животы. Исимару чувствовал приближение конца: холодное упорство русских сломило ярость обреченного батальона.
В центре, бросая оружие, солдаты побежали к реке. Капитан хотел броситься туда, но в десятке шагов от себя увидел русского офицера. Исимару кинулся на него. И сейчас же сильный толчок в грудь опрокинул его навзничь. «Такова воля государя и неба!» — прошептал Исимару.
4
Любимов со своей группой вышел к Новоселовке во второй половине дня. Оставив пограничников в неглубокой пади, он с тремя сержантами поднялся на высоту, против разведывательно-диверсионного отряда, которым когда-то командовал майор Танака. «Где этот вояка теперь?» — вспомнил Любимов, приставляя к глазам бинокль: в гарнизоне было пустынно. Только за длинным сараем в дальнем углу плаца команда солдат забрасывала какую-то яму: «Неужели арестованных перестреляли?» — почувствовав легкий холодок тревоги, подумал старший лейтенант и перевел взгляд на штаб. У крыльца валялись обрывки бумаг, ящики, несколько поломанных стульев. «Ба! Улепетывают господа миссионеры! — сообразил Любимов. — И офицеров уже нет, — заключил он, узнав сидевшего на ступеньках фельдфебеля. — При офицерах он не сидел бы».
Старший лейтенант перевел взгляд на поселок: «Ставни почти во всех домах закрыты, на улице — ни души. Похоже, что поселок покинут».
— Смотрите, товарищ старший лейтенант! — толкнул Любимова в бок один из сержантов, указывая на гарнизон. К яме приближалась конвоируемая полдесятком японцев группа людей. Забрасывавшие яму солдаты оставили работу и, что-то выкрикивая, замахали руками. Один из конвойных затрусил к штабу. Выслушав его, фельдфебель махнул рукой на сопки.
Конвоируемых связали четверками и вывели за ворота.
— Попытаемся! — вдруг блеснул глазами Любимов, сбивая фуражку на затылок. — Кирюшкин, подбери четверых по росту конвоиров, — приказал он одному из сержантов. — Парторг, тебе поручаю вывести группу на ту сторону реки. Как только конвойные возвратятся и пройдут в ворота, снимай часовых с ближних вышек и молнией во двор, ко мне…
— К вам? — удивился парторг, но, догадавшись, сейчас же закивал головой: — Понял, понял!
Осмотрев подобранных пограничников, Любимов довольно кивнул головой: «Сойдут», — и направился напрямик к кладбищу Танаки так называли новоселовцы хмурую узкую падь, в которой после расстрелов, даже днем, появлялись откормленные в рост годовалого теленка волки. Когда расстрелов долго не было, волчьи стаи голодно выли по ночам и окладывали крайние дворы. Новоселовцы в таких случаях осмеливались обращаться к Танака за разрешением на облаву, и тот либо благосклонно разрешал, либо отмахивался, бросая: «Скоро накормлю».
В падь пограничники добрались раньше японцев и засели за валунами по обе стороны дороги.
— Не портить японцам обмундирование, — предупредил Любимов.
Через полчаса показался конвой. Впереди медленно шли две шеренги арестованных. В первой были все китайцы, во второй — двое русских. Старший лейтенант всмотрелся в их черные в кровоподтеках лица. Одного он узнал: широкоплечий, с огненной щетиной рейдовик, часто заходивший к Варьке в кабак, — пьяница и задира; второй — высокий, сухой, незнакомый.
Неожиданно внимание Любимова привлек крайний во второй шеренге китаец. Голова у того была перевязана грязной тряпкой, губы распухли, правый глаз кровоточил. И все же старший лейтенант узнал его.
— Ван! Как же ты угодил к ним в лапы? — зашептал Любимов. — Неужели что-нибудь случилось с отрядом Ким Хона?
Конвойные шли шагов на десять позади арестованных и о чем-то горячо спорили. Винтовки у всех были на ремне. Пропустив арестованных, Любимов вышел из засады и поднял гранату.
— Руки вверх! — раздался одновременный оклик с обеих сторон.
Конвойные остановились, глядя ошалелыми глазами на Любимова. Этого мгновения было достаточно, чтобы перед каждым выросла внушительная фигура пограничника с винтовкой наперевес. Первый же, пытавшийся сдернуть винтовку с плеча унтер-офицер, повалился на дорогу, оглушенный прикладом. Остальные быстро вскинули руки.
— Разоружить! Снять обмундирование! — распорядился Любимов, направляясь к арестованным.
Шеренги остановились после окрика старшего лейтенанта, но ни один из арестованных не обернулся. Они стояли, глубоко вобрав головы в плечи. Только Ван гордо откинул ее назад, словно любуясь вершинами гор своей родины. Любимов разрезал ножом веревку на его руках и, взяв за плечи, повернул к себе лицом.
— Ван!
Юноша долго всматривался единственным глазом в лицо старшего лейтенанта. Но вот в его взгляде скользнули изумление и радость, губы дрогнули.
— Лю-бим… — прошептал он и, опустившись на дорогу у ног Любимова, зарыдал громко, по-детски.
— Где отряд? — спросил Любимов, когда Ван немного успокоился.
— Отряд… ходи много, — попытался ответить Ван по-русски, но, поняв,
