и люди оставляли на нем дары и жертвоприношения. Некоторые утверждали, что теперь это дерево стало святилищем Ягве; однако особо истовые ревнители Ягве требовали, чтобы Иеффай срубил дерево – оно, мол, осквернено присутствием в нем чужого бога. Однако Иеффай воспротивился; дерево это было дорого многим его соплеменникам и прежде всего Кетуре. Он горько улыбнулся. Послушайся он Авияма, и ему пришлось бы уступить и срубить дерево. Он поднял голову и вгляделся в густую листву: поздоровался с богом, который там жил.

Потом спустился с холма. За час пути до города начались земли, которые Галаад подарил им с матерью. Там и сям торчали высокие и узкие межевые камни; они имели форму мужского члена и посвящались Ваалу Маханаима, могущественному богу плодородия. Камни эти стояли здесь с незапамятных времен, и на их поверхности за века были высечены имена многих, владевших этими землями; одни имена стесывались, другие вырезались. Теперь на них стояло его имя, имя Иеффая. Он провел пальцем по выбитым в камне значкам – треугольникам и клиньям, то лежащим на боку, то стоящим на острие; знаки говорили о том, что эти поля принадлежали ему. Значит, теперь, после второго полнолуния, эти знаки уничтожат и вместо них высекут имена сыновей Зильпы.

Иеффай шумно задышал. Он им покажет, что превыше всего – воля отца, а покойный Галаад подарил эти земли ему, а не им.

9

Дорога полого поднималась к Маханаиму. Иеффай мог бы и дальше ехать на ослице, но он спрыгнул на землю – так будет быстрее. Весь долгий путь он проделал без спешки, но теперь ему не терпелось поскорее оказаться дома.

Но кто это неожиданно появился впереди на дороге, что за счастливое предзнаменование? Это они, Кетура и Иаала, размашисто шагали ему навстречу в лучах заходящего солнца. Но вот и они его увидели, бросились бегом и прижались к нему. Он поцеловал жену, поцеловал жарко, как не полагалось целовать жену вне дома, на глазах у посторонних. Потом поцеловал дочь, свою девочку, свою Иаалу. Она глядела на него во все глаза, влюбленно, почтительно, восхищенно и счастливо. Погладила его подбородок и щеки – борода уже начала отрастать. Потерлась лицом о жесткую щетину и залилась беззвучным счастливым смехом: щетина кололась и щекотала. Потом жена и дочь заспорили, кого из них посадить на ослицу: каждая уступала это право другой; Иеффай решил их спор, посадив на ослицу жену, Кетуру. Теперь он одной рукой вел животное, другой держал за руку дочь, а когда дорога сужалась, Иаала выбегала вперед.

Кетуре не терпелось узнать, что произошло в Массифе, но она удержалась от расспросов, как и предписывалось приличиями, поинтересовалась только его здоровьем и стала рассказывать о мелких событиях, произошедших за время его отсутствия в доме и в городе. Он глядел на нее и не мог наглядеться: какая она тоненькая, смуглая и прелестная. Прогнать такую жену! Да не может того быть, чтобы она пришлась не по вкусу Ягве! Он вдруг громко и радостно рассмеялся, не объяснив ей причину.

Они вошли в город, потом в свой дом. Сестра Иеффая Казия и ее муж Пар приветствовали прибывшего, сияя от радости. Женщины омыли хозяину дома ноги. Наступил вечер, с полей возвращались работники, и каждый приветствовал хозяина почтительно, но без раболепства, кое-кто даже шутливо. Покойный Галаад любил посмеяться, да и Левана была веселого нрава, так что их дом в Маханаиме всегда полнился смехом и радостной болтовней.

Пора было ужинать. Сначала на циновки вокруг низенького столика уселись мужчины, а женщины только подавали и убирали. Все шумно и оживленно беседовали. И все сгорали от любопытства, но никто не осмеливался расспрашивать Иеффая.

Нет, один все же осмелился: то был старый Тола, дряхлый, седой как лунь старик; родом он был из Вавилона, великого северного царства; некогда попал в плен к израильтянам, Галаад давным-давно отпустил его на волю, а Иеффай, несмотря на его годы и дряхлость, доверил ему надзирать за слугами. Старый Тола долго шамкал что-то себе под нос, жестами давая понять, что собирается говорить, наконец открыл рот и спросил прямо в лоб:

– Наверное, твой братец Елек, эта жадная и хитрая лисица, по своему обычаю, увидев тебя, просиял? Не зря сказано: «Если тебя поцелует Елек, пересчитай свои зубы».

Иеффай сделал вид, что не слышит, но Тола не отставал:

– Надеюсь, ты дал им всем отпор, господин. Ты молод, но и молодая крапива жжется. – Старик любил ввернуть в свою речь пословицу, давно всеми забытую.

Когда мужчины поужинали, за стол сели женщины. А мужчины тем временем вышли из дому и в сгущающихся сумерках уселись вокруг колодца, чтобы поговорить по душам, как принято между мужчинами. Но Иеффай и тут не стал рассказывать о том, что` произошло в Массифе.

Только на следующий день, оставшись с глазу на глаз с Кетурой, он поведал ей все. Они шли по полю, он держал ее руку в своей, потом обнял за плечи. Он старался как можно точнее передать то, что там произошло, и мучительно подыскивал нужные слова. Но в то же время всем своим существом чувствовал близость женщины, нежность ее смуглой кожи, пружинистость ее легкой походки.

Когда он умолк, она высвободилась из его объятий, преградила ему путь, поглядела прямо в глаза и с улыбкой, тронувшей ее крупные пухлые губы, спросила, даже чуть игриво, словно все это было лишь невинной шуткой: «И как же ты поступишь? Прогонишь меня?»

Она стояла перед ним – хрупкая, упругая, легкая, он чувствовал, что любит ее, любит в ней всё, и больше всего – серые ее глаза.

– Прогнать тебя! Лишиться моего главного сокровища! – ответил он и тоже рассмеялся. – Ишь чего захотел, священник!

Они двинулись дальше, дорожка сузилась, он пропустил ее вперед и радовался, глядя, как уверенно и легко ступает она по земле. Оглянувшись через плечо, она сказала, и ее гортанный голос на этот