сумасшедшего. В самом деле, доказывали они, уезжать из Ленинграда, из проектного института к черту на кулички рядовым производственником – дело совсем неразумное. К тому же Воронов занимался по вечерам в консерватории, и друзья видели в нем будущую музыкальную знаменитость. А она именовала его «мой композитор», и то, что это произносилось сперва в шутку, а потом вполне серьезно, было естественным.

Воронов и не оспаривал их, он потихоньку от друзей завербовался на Камчатку и покончил с этой «музыкальной комедией», как он сам говаривал…

Воронов вспомнил тот летний день, когда он в расшитой рубашке с закатанными рукавами зашел в последний раз в проектный институт. За одним из столов с ним по соседству сидела она, Марина.

– Пошли, – поманил он ее.

– Куда ты меня ведешь? – спросила она в коридоре. – Что-нибудь случилось?

– Потом, потом скажу.

И только на улице, когда она отказалась идти дальше, он показал ей направление и билеты.

– Ты что, с ума сошел? – Она растерянно смотрела на него. – А как же я?

– Ты? – Он в недоумении пожал плечами. – Если захочешь, то приедешь.

– Ты в самом деле уезжаешь? – спрашивала она с испугом. – Послушай. Сейчас же иди и сдай билеты.

– Марина, это невозможно…

– Как невозможно?! Что ты говоришь? А я для тебя ничего не значу?

Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала по-детски навзрыд. Он не ожидал такого исхода и растерялся. Женатыми они не были. И пожениться не собирались. По крайней мере в ближайшее время. «Не к чему нищету разводить», – думал Воронов. И в самом деле – получал он всего тысячу двести рублей, жил в каком-то чулане, видов на прибавку и на квартиру – никаких. Идти в зятья, в директорскую квартиру папы, не хотел, гордость не позволяла… Так они и жили недолгими встречами наедине да надеждами. И вдруг эти слезы при расставании!..

– Ну ничего, ничего, – он неуклюже утешал ее. – Пока поживешь здесь… А там видно будет, захочешь – приедешь.

– Поживешь, приедешь… – говорила она, вытирая слезы. – Как все просто! И он все уже решил за меня.

– Да ведь я один уезжаю.

– Боже мой! А я тебе просто знакомая? Да?

– Ну, виноват… Извини.

– Так почему же ты не посоветовался со мной?

– Я знал, что ты будешь против, – простодушно ответил он.

– И это говорит человек, с которым столько пережито!.. А до него ничего не доходит! Спокоен, как деревянный истукан.

– Успокойся, успокойся. – Он попытался обнять ее за плечи.

– Не трогай меня!

– Ну, хорошо, хорошо…

– Чего же хорошего?! – Она обернулась к нему, тревожно смотрела в глаза. – Да что с тобой случилось? Какая тебя муха укусила? Зачем тебе нужна эта поездка? Зачем?

Что он мог ей сказать?

– Ты словно бежишь от чего-то? Может быть, от меня?

– Мариша! – он взял ее руку. – Я не могу тебе ответить так просто… Я еще сам многого не понимаю. Но ты здесь ни при чем. Тебя я люблю по-прежнему. Только не по себе мне как-то здесь. Будто я на чужом месте сижу и не своим делом занимаюсь.

– Почему не своим? Может быть, ты имеешь в виду консерваторию?

– Я – инженер, друг мой, и пора с этой художественной самодеятельностью кончать.

– Ну бог с ней, с музыкой! Но ведь ты проектировщик! Чего тебе здесь недостает?

– Какой я проектировщик! Я негр. И с меня хватит.

– А там тебе что, златые горы приготовлены?

– Мне уже тридцать лет… Я хочу жизни… Или по крайней мере настоящей работы.

– Пойми, Сережа, нам нельзя расставаться.

– Хочешь – я вызову тебя.

– И я стану домашней хозяйкой. Спасибо!

– Что-нибудь придумаем и для тебя.

– Сергей, не уезжай!..

Как давно это было! Казалось, не два года прошло с той поры, а целые десятилетия… Жизнь на пустынных морских отмелях, в глухих камчатских поселках, в заснеженных зимовьях. И все один, один… На Камчатку он не вызывал ее: боялся, что не приедет. Вот теперь позвал…

И все-таки он твердо знал, что поступил тогда правильно. Попав сразу по окончании института в проектный отдел, он смутно чувствовал какую-то скованность, неловкость, будто на него силком натянули тесный костюм и посадили в приличную незнакомую компанию. Его, деревенского парня, ширококостного, буйного, не могли приковать к месту расчетные нормативы, чертежная доска и справочники. Он потянулся к музыке – вспомнил увлечения детства: виртуозную игру на балалайке, гитаре… И даже духовой оркестр! На чем он только не играл. А потом и сочинять пробовал – песни, вальсы… Но суть оставалась все той же: полуголодная жизнь в чулане и все те же расчеты опорных узлов, подкосов, стоек…

Друзья коллекционируют марки, книги, значки и наклейки со спичечных коробок, мечтают о диссертациях и туристических походах, пьют по вечерам кофе с ликером. Воронов знал и чувствовал, что где-то рядом, как за стенкой, ворочается, шумно дышит, точно бык, другая – сложная и трудная жизнь с месивом и грязью, с нуждой и заботами. Живешь как в затоне, думалось иногда, и грызла душу растущая тревога. Так прошло четыре с лишним года. И наконец он решился.

Почему же в Сибирь, на Камчатку? Почему? Да разве так просто ответишь! Может быть, потому, что трудно начинать вторично с азов там, где неудачно сложилась твоя первая работа? А может быть, оттого, что его деревенскую натуру тянула из города та любовь к вольготной жизни на диких просторах, которая вековым корневищем проросла в душе русского мужика?

Он только знал, что его не тронула зависть к успехам товарищей. Не был он захвачен и этой газетной романтикой. Не подвига в борьбе со стихией искал он. Ему просто нужно было такое дело, чтобы совесть заглушить. Но разве там, в институте, не было дела? Было. Но не его, не его… Это он точно теперь знает. Каждый человек рождается для своего дела. Дело – это как жена. Много женщин на свете, но ты ищешь свою, единственную. Бывает, увлекаешься. Но все не то. Настоящая жена всегда только одна. Найдет ли он ее?..

Воронову неловко было стеснять Забродиных, да и скучно по вечерам торчать в Нахаловке. Он встретил как-то своего камчатского приятеля инженер-капитана Юрия Полякова, по прозвищу Юпо. Тот вечно участвовал во всяких комиссиях и постоянно принимал от Воронова построенные морские объекты.

– Душа моя! Какими судьбами? Где остановился? – засыпал Юпо вопросами Воронова. – Ну как, женился? Не приехала? Тогда переселяйся к нам, на «Монблан». У нас – общество…

«Монбланом» в Тихой Гавани назывался гарнизонный поселок – несколько двухэтажных домов, ютившихся по склону Вороньей