Мы знали друг друга всего около двух недель, когда Джейк уехал из города на две ночи. Мы виделись и разговаривали почти каждый день с тех пор, как познакомились. Он звонил. Я писала сообщения. Но быстро поняла, что он ненавидит перебрасываться сообщениями. Он мог послать одно сообщение, самое большее – два. Если разговор длится дольше, он звонит. Он любит говорить и слушать. Он ценит дискурс.

Странно было снова оказаться в полном одиночестве в те два дня, когда он уехал. Раньше уединение было для меня привычным, но теперь казалось недостаточным. Я скучала по Джейку. Скучала по другому человеку. Знаю, это банально, однако я чувствовала себя так, словно часть меня исчезла.

Когда с кем-то знакомишься по-настоящему, то вы вдвоем словно начинаете собирать бесконечную головоломку. Сперва складываете самые маленькие кусочки и по ходу дела узнаете друг друга лучше. Детали, которые я знаю про Джейка: что он любит хорошо прожаренное мясо, избегает пользоваться общественными туалетами, ненавидит, когда кто-то ковыряет ногтем в зубах после еды, – тривиальны и несущественны по сравнению с большими истинами, для раскрытия которых требуется время.

Проведя так много времени в одиночестве, я начала чувствовать, что знаю Джейка хорошо, очень хорошо. Если постоянно с кем-то встречаешься, как мы с Джейком на протяжении всего-то двух недель, начинаешь ощущать некую… интенсивность. Все и впрямь было интенсивным. Я неустанно думала о нем в те первые две недели, даже когда мы не были вместе. Мы часто подолгу беседовали, сидя на полу, лежа на диване или в постели. Могли разговаривать часами. Один из нас начинал тему, другой подхватывал. Мы задавали друг другу вопросы. Что-то обсуждали, спорили. Дело было не в том, чтобы неизменно соглашаться. Один вопрос всегда вел к другому. Однажды мы проговорили всю ночь напролет. Джейк отличался от всех, кого я когда-либо встречала. Наша связь была уникальной. Она и сейчас уникальная. Я все еще так думаю.

– Пытаюсь восстановить критическое равновесие, – говорит Джейк. – Это то, о чем мы думали на работе в последнее время. Критическое равновесие необходимо во всем. Я прошлой ночью даже уснуть не мог, все думал об этом. Все такое… деликатное. Возьмем метаболический алкалоз – это очень незначительное повышение уровня рН в ткани, связанное с небольшим падением концентрации водорода. Это еле заметная… просто неуловимая штука. Всего один пример, и все же он жизненно важен. Есть так много вещей, подобных ему. Все невероятно хрупко.

– Да, очень много, – говорю я. Хрупко, как и все то, о чем я думала.

– Иногда через меня проходит ток. Во мне есть энергия. И в тебе. Это то, о чем стоит знать. Есть ли в этом какой-то смысл? Извини, я несу ерунду.

Я снимаю ботинки и закидываю ноги на торпеду перед собой. Откидываюсь на спинку сиденья. Кажется, так можно подремать. Все дело в ритме движения, шуршания колес по дорожному полотну. Езда в машине действует на меня как анестетик.

– Что ты имел в виду под «током»? – спрашиваю я, закрывая глаза.

– Всего лишь то, что чувствую. Ты и я, – говорит он. – Сингулярная скорость потока.

– У тебя когда-нибудь была депрессия? – спрашиваю я.

Мы только что сделали, как мне показалось, важный поворот. Какое-то время мы ехали по одной и той же дороге. Свернули у знака «Стоп», не на светофоре. Налево. В этих краях светофоров нет.

– Прости, ты застала меня врасплох. Я просто задумался.

– О чем?

В течение многих лет моя жизнь была плоской. Я не знаю, как еще это описать. Я никогда раньше в подобном не признавалась. По-моему, я не в депрессии. Я не намекаю на нее. Просто все было каким-то плоским, вялым. Слишком многое казалось случайным, ненужным, произвольным. Не хватало объема. Чего-то точно не хватало.

– Иногда мне грустно без всякой видимой причины, – говорю я. – С тобой такое случается?

– Не слишком часто, я думаю. В детстве я переживал.

– Переживал?

– Ну, о всяких незначительных вещах. Меня могли встревожить какие-нибудь люди, незнакомцы. Я плохо спал. У меня болел живот.

– А сколько тебе было лет?

– Мало. Может, восемь или девять. Когда становилось совсем плохо, мама готовила то, что она называла «детским чаем» – он состоял почти целиком из молока и сахара, – и мы с ней сидели и разговаривали.

– О чем?

– Обычно о том, что меня беспокоило.

– Помнишь что-нибудь конкретное?

– Я никогда не переживал из-за того, что умру, но беспокоился о том, что кто-то из моих родных мог умереть. Страхи в основном были абстрактные. Какое-то время я боялся, что у меня отвалится одна из конечностей.

– Серьезно?

– Да, у нас на ферме были овцы, ягнята. Через день или два после рождения ягненка папа надевал ему на хвост специальные резинки. Они очень тугие, достаточно тугие, чтобы остановить кровоток. Через несколько дней хвост просто отваливался. Ягнятам не больно, они даже не осознают, что происходит. В детстве я частенько находил в поле их отвалившиеся хвосты. Я начал задаваться вопросом, не случится ли со мной то же самое. Что, если манжеты на рубашке или резинки на носках будут немного туговаты? Вдруг я буду спать в носках и, проснувшись среди ночи, обнаружу, что у меня отвалилась ступня? А еще в результате я постоянно волновался из-за того, что является важным. Например, почему хвост – это не важная часть ягненка? Сколько от тебя может отвалиться, прежде чем ты потеряешь что-то важное? Понимаешь?

– Понимаю, это и впрямь бередит душу.

– Прости. Это был очень длинный ответ на твой вопрос. Если коротко, я бы сказал, что нет, я не в депрессии.

– Но тебе грустно?

– Конечно.

– А почему… чем одно отличается от другого?

– Депрессия – серьезное заболевание. Физически болезненное, изнурительное. И его нельзя просто так взять и преодолеть, как нельзя преодолеть рак. Печаль – нормальное человеческое состояние, ничем не отличающееся от счастья. Ты же не станешь думать о счастье, как о болезни. Печаль и счастье нуждаются друг в друге. Я хочу сказать, что существование одного немыслимо без другого.

– Похоже, в наши дни все больше людей если не впадают в депрессию, то становятся несчастными. Согласен?

– Я бы так не сказал. Хотя сейчас и впрямь есть больше возможностей, чтобы размышлять о печали и чувстве несостоятельности, а еще на нас давят, вынуждая все время быть счастливыми. Но это невозможно.

– Я как раз об этом и говорю. Мы живем в печальное время, что не имеет для