Поппея была права, тайные собрания – основа любого заговора.

– Эта чужеземная секта подрывает нашу римскую религию. Сначала – дионисийцы, потом почитатели Исиды; мы старались избавиться от них, поставили их вне закона, но они продолжают просачиваться обратно в Рим. Или культ Атиса… его жрецы на своих служениях или празднествах наносят себе увечья. Все эти инородные секты – дикие и растленные версии истинной религии.

– Ты забыла добавить в свой список иудеев, – заметил я.

– Иудеи не такие.

– Ты так говоришь, потому что расположена к ним. Но разве они не с востока, как другие? Разве они не проводят странные ритуалы, на которые не допускают посторонних?

– Их службы – никак не тайные ритуалы, в империи по всем провинциям множество синагог, любой может туда зайти. И даже принять иудаизм, если согласится пройти весь обряд. Любой может читать их священную книгу. Они платят налоги. Они – хорошие граждане.

– Понятно: пока они платят налоги, их религия разрешена? А разве те, кого обратил в свою веру Павел, не платят налоги?

– Сомневаюсь. Они в большинстве своем происходят из низших слоев общества: рабы, преступники, бродяги.

– Я правильно понимаю, что основой твоего неприятия является то, что эти люди в социальной иерархии занимают самую нижнюю ступень?

– Ты будто хочешь обвинить меня в снобизме.

– Моя дорогая Поппея, ты и есть сноб. Я люблю тебя, но это так. Тебе не нравятся простые люди, которые толпами стекаются на игры или гонки колесниц, как не нравится и то, что я порой провожу с ними время. Но я предпочитаю их сенаторам. Простые люди искренние и честные, а сенаторы – нет. Посему если какая-то религия их притягивает, значит в ней есть что-то ценное.

– Ты невыносим! – Поппея резко встала. – Не желаешь ничего ни слышать, ни видеть.

Я тоже встал:

– А я бы сказал, что ты пристрастна и это мешает тебе и видеть, и слышать. Они не нравятся твоим любимым иудеям, поэтому они плохие. Ну же, Поппея, довольно, ты выше этого.

– Хорошо, пусть их секта процветает. Да ты сам слышал, что их последователи есть и здесь, в императорском доме. А знаем ли мы, кто они? Нет, они держат это в тайне. Если их вера такая безобидная, зачем секретность? Им следует гордиться принадлежностью к своей секте – они же ведут себя так, будто она постыдна.

– Возможно, они просто не хотят навлечь на себя недовольство, – предположил я. – Недовольство Августы – такая перспектива любого испугает. Они наливают тебе воду, ухаживают за твоими цветами, опрыскивают духами твои платья и держат свою веру при себе. Не вижу, как их тайные мысли об этом мертвом Иисусе могут плохо сказаться на способностях выполнять все эти обязанности.

– О-о… – простонала Поппея. – Мне до тебя не достучаться. Как говорят любимые тобой простолюдины, нет слепее того, кто не желает видеть.

И она удалилась в свои покои, а я остался в комнате с многоцветным мраморным полом, окруженный бронзовыми и мраморными статуями – наедине с искусством, которое никогда меня не подводило и не покидало.

Это действительно был венец, к которому я стремился. И Павел это понял.

LXIX

В прошлые годы осень напоминала грузную, сонную матрону, зрелую и мягкотелую, в этом она была бодрой и свежей, а теперь еще и намекала на скорый приход зимы. Из-за резких ветров я начал носить тяжелые туники и плащи и в какой-то момент даже допустил мысль о том, что Август не был так уж нелеп, когда, спасаясь от холода, обматывал ноги шерстяным сукном.

Поппея заказала новый гардероб: платья из шерсти тонкорунных овец Галатии и паллу с оторочкой из леопардового меха. А еще инкрустированные лазуритом гребни из слоновой кости. В эту осень она со своим парикмахером придумала новую прическу – волосы забирали наверх и только несколько локонов пускали по шее.

– Тебе тоже стоит попробовать изменить прическу, – сказала она и, чуть склонив голову, внимательнее на меня посмотрела. – Сейчас у тебя слишком уж небрежный стиль, я бы посоветовала тебе уложить челку волнистыми рядами. Но без щипцов для волос тут, конечно, не обойтись.

Поскольку не я сам должен был укладывать волосы, меня это мало беспокоило.

– Согласен на все, лишь бы угодить моей возвышенной императрице.

Сидя на мягком табурете, Поппея повернулась спиной к туалетному столику, который был уставлен флаконами с духами, склянками с кремами, мазями и подводкой для глаз.

– Ты так сказал, чтобы повеселить меня.

– Не стану отрицать.

Поппея была на шестом месяце, я готов был выполнить любой ее каприз и трясся над ней, как над сосудом из тончайшего стекла.

– Но мне нравится тебе угождать, – добавил я, – так что буду счастлив изменить прическу.

Счастье. Какое пресное, бледное слово, им не описать той радости, какую мне дарил каждый проведенный с Поппеей день. Другие, более сильные слова – экстаз, восторг, упоение, блаженство – несут в себе ощущение мимолетности происходящего. Крепкое слово «счастье» определяет состояние, которое длится день за днем. Но счастье почти невозможно описать, потому что оно исключает боль, одиночество, отчаяние, и в то же время это что-то бесконечно большее, чем просто отсутствие чего-то. Оно состоит из мгновений, которые теряют свою силу, если заговорить о них, но западают прямо в сердце.

Я уже миновал тот этап, когда буквально цепенел от ее красоты. То, чем мы обладаем долгое время, превращается для нас в повседневность и освобождает от более глубоких мыслей. Поппея была для меня словно магическое зеркало, я вглядывался в нее и видел новые грани себя, но, кроме них, видел еще много неожиданного и непознанного, и это меня завораживало.

Я потянулся через голову Поппеи и взял один из пузырьков с толстым стеклянным дном и пробкой из алебастра в форме длинной лебединой шеи. Открыл и поднес к носу – из пузырька словно облако лилий выплыло. Я поскорее его закрыл. Взял другой, квадратной формы, который удерживал в себе ароматы целого сада розовых кустов.

– Плененное навечно лето, – сказал я.

– Не всё, а только его крупицы, – отозвалась Поппея.

Я взял небольшую баночку, внутри был густой белый крем с легким ароматом миндаля.

– Что это? – спросил я.

– Это приготовленный по моему личному рецепту крем красоты.

– Ты вывариваешь молоко ослиц?

– Нет, он делается из лебединого жира, толченых устричных раковин и миндаля. Пока что лучше рецепта, который бы гарантировал вечную молодость, мне придумать