Слуги приносили блюда с сыром, яйцами, финиками, но все они оставались нетронутыми. Во внешней комнате стояла тягостная тишина, но из комнаты для родов доносились приглушенные крики. Мне безумно хотелось войти туда, но я понимал, что это глупо и, возможно, даже помешает родам. Вот только я не знал, как долго смогу это выносить.

Уже стемнело и зажгли факелы, когда наконец из родильной вышла взмокшая, измученная акушерка, а с ней – изможденный врач.

Я вскочил со скамьи и подбежал к ним:

– Да, да, что там?

Акушерка убрала со лба мокрую прядь и сказала:

– Цезарь, у тебя родилась прекрасная дочь.

Дочь!

– А ее мать?

Она жива? Ей ничто не угрожает?

– С ней все хорошо, она отдыхает.

– Я должен их увидеть!

– Цезарь, может, тебе следует немного подождать, – попытался остановить меня врач.

– Нет! Нет!

Я не мог больше ждать, это было выше моих сил – и я вбежал в комнату.

Комната была большой и, несмотря на факелы и лампы, довольно темной, но я сразу увидел и хорошо разглядел Поппею. Она полулежала на кровати, облокотившись на подушки. Ее волосы слиплись от пота, лицо еще было не умыто, но для меня она еще никогда не была настолько прекрасна. Она лежала с закрытыми глазами.

Я, не в силах произнести ни слова, взял ее голову в руки и начал осыпать поцелуями соленое от пота лицо. Радости моей не было предела.

– Вот твоя дочь.

Я оглянулся – одна из акушерок протянула мне спеленатую дочь. Я взял ее на руки – о, она была такой легкой! – посмотрел на окруженное пеленками личико. Глаза ее были плотно закрыты, а потом медленно открылись, и она посмотрела на меня. Этот слегка замутненный взгляд проник мне в самую душу, и я полюбил ее сразу и навсегда.

– Клавдия, – впервые произнес я ее имя.

Клавдия! Клавдия! Самое прекрасное имя на свете. Клавдия – моя дочь.

* * *

Сенат объявил день благодарения и издал указ об играх в честь рождения Клавдии и повеление заложить в честь Поппеи храм плодородия. На десятый день сенаторы в полном составе прибыли в Антиум, чтобы выразить свое уважение и присутствовать на официальном имянаречении. К этому времени Поппея уже восстановила силы и была просто великолепна, принимая сенаторов в платье цвета морской волны. У маленькой Клавдии были золотистые волосы, которые обещали стать волнистыми, а длинные черные ресницы обрамляли ее блестящие темно-голубые глаза.

Когда зал наводнили гости, она начала беспокойно смотреть по сторонам. Гостей было действительно много – почти две сотни, – и поэтому я принимал их в самом большом зале, ближайшем к обрывистому берегу. Шквалистый ветер пытался проникнуть в дом, холодные волны зимнего моря с ревом и грохотом бились о скалы. Я поприветствовал сенаторов и обвел их взглядом, все лица выражали почтение и были очень даже благожелательны. Среди них только один Тразея Пет враждебно относился ко мне и к стилю моего правления, но как раз его я забыл пригласить.

Я объявил имя дочери и практически без паузы продолжил:

– И титул ее – Августа, как и у ее матери.

Никто из сенаторов не изменился в лице. Нарекать новорожденную Августой – это было неслыханно, только прославленные и выдающиеся женщины удостаивались титула. Сенаторы смотрели на меня, но никто даже шепотом не выразил недовольство принятым мной решением.

Но один все-таки среагировал.

– Славный цезарь! – воскликнул он. – Две Августы в одном доме! Благословен цезарь, благословенны Поппея Августа и Клавдия Августа!

Что ж, еще привыкнут так ее именовать. Привыкнут, никуда не денутся.

* * *

После отъезда сенаторов – мы принимали их в своем доме два дня – я пришел в ту комнату, которая была для меня источником абсолютной радости. Сел рядом с Поппеей, а она решила прилечь на диван.

– Эти два дня вымотали меня больше, чем роды, – сказала она.

– Сенат, он такой, – рассмеялся я и поцеловал ей руку. – Ты прекрасно их приняла. С их стороны весьма благородно совершить это путешествие. Это вотум доверия для нас и нашей династии.

– Мы не знаем, что у них на самом деле на уме, – попробовала возразить Поппея.

– Это невозможно знать, кого ни возьми. Но мы знаем, что они все нас навестили.

* * *

Остаток января и весь февраль я провел в Антиуме, и каждый мой день был посвящен обожанию дочери. Я мог смотреть на нее часами, никогда не уставал держать ее на руках и все пытался разглядеть или угадать, какой она станет, когда вырастет, и какой у нее будет нрав.

– По такой крохе этого невозможно понять, – сказала Поппея, держа Клавдию на руках. – Полюбит ли она музыку? Или чтение? Будет ли робкой и стеснительной или наоборот – открытой и дружелюбной? Все это еще не скоро можно будет разглядеть.

Она передала мне дочь.

– Мы уже знаем, что она не капризная и с ней всегда легко, – сказал я. – Похоже, у нее тихая душа, она – созерцательный ребенок.

– Созерцательный ребенок! – Поппея рассмеялась. – Только ты способен присвоить такую черту грудничку.

Клавдия начала ворочаться и изгибаться, а я посмотрел на ее лицо. Когда она только родилась, лицо у нее было красным, а теперь кожа стала белой, а губы порозовели.

– У нее кожа оттенков, которые мы выбрали для нашего нового дворца, – заметил я. – Красный с белым.

– Ты хоть понимаешь, насколько нелепо звучит все, что ты о ней говоришь? – спросила Поппея. – Ты изъясняешься как поэт, которого распирает от любви.

– Так и есть! Меня переполняет любовь! И если хочешь знать, я уже посвятил ей несколько стихотворений и собираюсь положить их на музыку. Скоро вам их спою.

– Увы, когда она родилась, солнце к ней не прикоснулось, ведь это случилось ночью.

– Луна прикоснулась. Я видел, она взошла, как раз когда мне сообщили о рождении дочери.

– Даже если луна не взошла, я уверена, что ты ее видел, – снисходительно улыбнулась Поппея.

* * *

В марте дела империи призвали меня в Рим. К этому времени морской путь был открыт, и я на корабле добрался до Остии, а потом поднялся по Тибру до Рима. Весна уже наступила, ветки деревьев словно покрылись светло-зеленым пухом, а поля постепенно сбрасывали свои серо-коричневые зимние покровы. В ясном небе то и дело, как бы подмигивая мне, взмахивали ярко-белыми крыльями возвращающиеся с зимовок птицы. Мир рождался заново, и я наконец стал частью этого мира и участвовал в его возрождении. Мерзости и уродство моего наследия и моей