подписав 22 мая Стальной пакт с Италией, а 23 августа – десятилетний пакт о ненападении и нейтралитете с СССР, Адольф Гитлер приказал начать вторжение в Польшу в 4 часа 45 минут утра 1 сентября 1939 года. Началась Вторая мировая война. Германское вторжение осуществлялось силами пятидесяти шести дивизий против тридцати польских, растянутых в тонкую линию вдоль длинной польской границы. Гитлер имел десятикратное превосходство в авиации, в составе которой было множество эскадрилий пикирующих бомбардировщиков «Штука»[1372], и девять бронетанковых дивизий, которым противостояла польская кавалерия, вооруженная саблями и пиками. Нападение на Польшу было «превосходным образцом современного блицкрига, – пишет Уинстон Черчилль, – с тесным взаимодействием наземных сил и авиации на поле боя, с жестокими бомбардировками всех коммуникаций и любых городов, которые казались привлекательной мишенью, с вооружением многочисленной “пятой колонны”, с широкомасштабным использованием шпионов и парашютистов и, прежде всего, с неудержимым напором огромных масс бронетехники»[1373].

Математик Станислав Улам только что вернулся из поездки в Польшу и привез с собой своего шестнадцатилетнего брата Адама, у которого была студенческая виза:

Мы с Адамом жили в гостинице на Коламбус-серкл. Стояла очень жаркая, влажная нью-йоркская ночь. Я спал очень плохо. Наверное, около часа или двух ночи зазвонил телефон. Одурелый и вспотевший, очень неуютно себя чувствуя, я взял трубку и услышал мрачный гортанный голос моего друга, тополога Витольда Гуревича… «Варшаву бомбили, началась война», – сказал он. Так я узнал о начале Второй мировой войны. Он продолжал пересказывать то, что услышал по радио. Я включил свой собственный приемник. Адам спал; я не стал его будить. Эти новости можно было рассказать ему и утром. Наши отец и сестра были в Польше, как и многие другие родственники. В этот момент я внезапно почувствовал, что на мою прошлую жизнь упал занавес, отделивший ее от моего будущего. С тех пор все приобрело другой цвет, другой смысл[1374].

Одним из первых действий Рузвельта было обращение к воюющим сторонам с призывом воздержаться от бомбардировки гражданского населения. Отвращение к бомбежкам городов нарастало в Соединенных Штатах по меньшей мере со времен японской бомбардировки Шанхая в 1937 году[1375]. В марте 1938 года, когда испанские фашисты бомбили Барселону, государственный секретарь Корделл Халл выступил с публичным осуждением их зверств. «Никакая теория войны не может оправдать подобного поведения, – сказал он репортерам. – <…> Мне кажется, что я выражаю мнение всего американского народа»[1376]. В июне сенат принял резолюцию, осуждающую «негуманную бомбардировку гражданского населения»[1377]. По мере приближения войны отвращение стало уступать место стремлению к отмщению; летом 1939 года Герберт Гувер мог призывать к международному запрету бомбардировки городов и в то же самое время заявлять, что «одной из движущих сил непрекращающегося производства самолетов-бомбардировщиков является подготовка к мерам возмездия»[1378]. Бомбардировка была предосудительной, когда бомбил враг. Журнал Scientific American прозревал более мрачную истину: «Хотя… бомбардировка с воздуха остается неизвестным, неопределенным фактором, мир может быть уверен в том, что происходящие сегодня отвратительные зверства – лишь прелюдия к безумным драмам, ожидающим нас в будущем»[1379].

Таким образом, хотя за девять месяцев до этого Рузвельт запросил у конгресса увеличения финансирования производства бомбардировщиков дальнего радиуса действия, в своем обращении к воюющим сторонам от 1 сентября 1939 года он все еще мог выражать благородное негодование миллионов американцев:

Безжалостная бомбардировка с воздуха гражданских лиц в неукрепленных населенных центрах в ходе военных действий, свирепствовавшая в разных концах Земли в течение последних нескольких лет, приведшая к увечьям и гибели тысяч беззащитных мужчин, женщин и детей, вызвала отвращение всех цивилизованных людей и глубоко потрясла нравственное чувство человечества.

Если это бесчеловечное варварство будет применено в период трагического конфликта, на пороге которого сейчас стоит мир, сотни тысяч ни в чем не повинных людей, не несущих ответственности за начавшиеся сейчас военные действия и не принимающие в них даже самого отдаленного участия, потеряют свои жизни. Поэтому я настоятельно призываю сейчас все правительства, которые могут быть вовлечены в этот конфликт, публично подтвердить свою решимость не допустить, ни в каком случае и ни при каких обстоятельствах, применения их вооруженными силами бомбардировки гражданского населения или неукрепленных городов с воздуха при условии, что эти же правила ведения войны будут скрупулезно соблюдаться всеми их противниками. Я требую немедленного ответа[1380].

Великобритания выразила согласие с условиями президента в тот же день. Германия, занятая в тот момент бомбежками Варшавы, присоединилась 18 сентября.

Вторжение в Польшу вынудило Британию и Францию вступить в войну 3 сентября. Рабочее расписание Рузвельта тут же оказалось заполнено до предела. В частности, в начале сентября он работал сверхурочно, добиваясь от сопротивляющегося конгресса пересмотра Закона о нейтралитете на условиях более благоприятных для Британии; даже начать переговоры о встрече с ним Сакс смог только по окончании первой недели сентября.

К сентябрю вновь созданный в Военном министерстве отдел под руководством Курта Дибнера взял под свой контроль все проводившиеся в Германии исследования деления ядра. Дибнер привлек молодого лейпцигского теоретика Эриха Багге, и они вдвоем подготовили секретное совещание для рассмотрения осуществимости проекта создания атомного оружия[1381]. Их полномочия позволяли им привлекать к своей работе любого гражданина Германии, и они использовали их, разослав повестки, получив которые Ханс Гейгер, Вальтер Боте, Отто Ган и некоторые другие выдающиеся старые ученые не могли понять, вызывают ли их в Берлин на консультацию или на действительную военную службу.

На совещании, прошедшем в Берлине 16 сентября, физики узнали, что германская разведка получила информацию об исследованиях урана, начатых за границей, – то есть, видимо, в Соединенных Штатах и Британии. Они обсудили длинную, подробную теоретическую статью Нильса Бора и Джона Уилера под названием «Механизм деления ядер»[1382], опубликованную в сентябре в Physical Review, и в особенности ее заключение, которое Бор и Уилер написали на основе графиков, которые Бор рисовал тем воскресным утром: что 235U, вероятно, является тем изотопом урана, с которым связано деление медленными нейтронами. Подобно Бору, Ган утверждал, что разделение изотопов – дело трудное, если не невозможное. Багге предложил обратиться за разрешением этого спора к Вернеру Гейзенбергу, который был его руководителем в Лейпциге.

Поэтому Гейзенберг присутствовал на втором берлинском совещании 26 сентября и говорил там о двух возможных способах извлечения энергии деления: торможении вторичных нейтронов замедляющим веществом для получения «урановой горелки» или выделения 235U для получения бомбы. Пауль Хартек, гамбургский физик, писавший в Военное министерство