что по существу своему являлась глубоко антигосударственной и противонародной… Зародившееся под лозунгом спасения отечества белое движение уже давно является ярко выраженным движением против России…»[2401].

Интервенция

История союзнической «интервенции» в России в годы гражданской войны еще не написана…, может быть (она), объяснит, почему глубокое разочарование охватило многих из тех, кто верил в то время в спасительность для России международного вмешательства демократии.

С. Мельгунов[2402].

Пролог

Интервенция, несмотря на то, что она сыграла ключевую роль в гражданской войне, до сих пор остается как бы в ее тени. Некоторые популярные авторы, например, такие как М. Веллер и А. Буровский, вообще заявляют, что «их (союзников) пребывание в России никак не было интервенцией. А к внутренним русским делам отношение союзников было исключительно нейтральным…»[2403].

Западные историки, чье мнение отражает британец П. Флеминг, утверждают, что интервенты действовали только из лучших побуждений: «Ни одной из держав Антанты интервенция в Сибирь не принесла славы. Однако за всеми их ошибками и просчетами — в основании безрассудной затеи… было желание творить добро…»[2404]. Причины этих ошибок, заключались в том, полагает американский коллега Флеминга Р. Уорт, что политика и дипломатия «союзников» «исходила из полного непонимания сил и событий русской революции», в результате «провозглашенные ими идеалы… никогда более ярко не противоречили действительности, чем в проводимой ими политике по отношению к России, как демократической, так и большевистской»[2405].

Полным диссонансом этим выводам звучали слова главнокомандующего колчаковской армией ген. К. Сахарова: «Обычно эти иностранные друзья при своей помощи восстановлению государства Российского руководствуются своими эгоистическими целями. И эти скрытые цели всегда противоположны интересам России, вредны для нее». Необходимо указать, подчеркивал Сахаров, на тот «большой вред, какой принесла русскому народу пресловутая интервенция союзников-иностранцев»[2406].

«Союзники»

Восточный фронт можно было спасти… Если бы Робинс добился в Вашингтоне успеха, возможно, успешной была бы и формула Троцкого «ни войны, ни мира». Брестский мир мог остаться неподписанным.

Д. Дэвис и Ю. Трани[2407].

Октябрьская революция 1917 г. привела союзников по Антанте в состояние шока. В России на глазах у Запада происходило нечто совершенно невероятное. Ощущения европейцев наглядно передавали слова Черчилля: «В начале войны Франция и Великобритания во многом рассчитывали на Россию. Да и на самом деле Россия сделала чрезвычайно много. Потерь не боялась, и все было поставлено на карту… Но Россия упала на полдороге, и во время этого падения совершенно изменила свой облик. Вместо старого союзника перед нами стоял призрак, не похожий ни на что существовавшее до сих пор на земле. Мы видели государство без нации, армию без отечества, религию без бога… Как раз в тот момент, когда наиболее трудный период миновал, когда победа была близка и бесчисленные жертвы сулили наконец свои плоды, старая Россия была сметена с лица земли, и вместо нее пришло к власти «безымянное чудовище», предсказанное в русских народных преданиях…»[2408].

Потрясенные правящие круги Запада не сразу смогли определиться со своим отношением к новой России. «Плохо осведомленные о положении дел, мало разбирающиеся в сложной конъюнктуре русских отношений, иностранные политики, — отмечал этот факт Мельгунов, — шли по извилистым тропам»[2409].

Первым и самым главным вопросом, волновавшим союзников, был вопрос о сохранении Восточного фронта мировой войны: «Декрет о мире» был принят большевиками всего через несколько часов после свершения Октябрьской революции, став первым декретом Советской власти. Спустя две недели 8 (21) ноября советское правительство обратилось к Германии и к союзникам с «официальным предложением по заключению незамедлительного перемирия на всех фронтах и незамедлительного начала переговоров о мире»[2410].

Немцы согласились при условии, если «государства Антанты тоже согласятся вести переговоры о мире на таких же условиях». В своем повторном приглашении союзников к переговорам, 14 (27) ноября Троцкий указывал, что их отказ будет ошибкой, которая вынудит Россию, в конце концов, «заключить сепаратный мир»»[2411]. Ответ союзников прозвучал по итогам Парижской конференции, на которой Антанта отказалась вести переговоры с большевиками, изъявив готовность пересмотреть военные цели только со стабильным российским правительством.

А 29 ноября начальник французской военной миссии ген. А. Лавернь и представитель военной миссии США М. Керт, через голову Советского правительства, напрямую обратились к Верховному главнокомандующему русской армией ген. Н. Духонину[2412]. Ответ Троцкого последовал 1 декабря: «Никто не требует от нынешних союзных дипломатов признания Советской власти. Но в то же время Советская власть, ответственная за судьбы страны, не может допустить, чтобы союзные дипломатические и военные агенты, во имя тех или других целей, вмешивались во внутреннюю жизнь нашей страны и пытались разжигать гражданские войны»[2413].

Инициативы большевиков привели к тому, что вокруг Брестского мира развернулась ожесточенная дипломатическая борьба[2414]. Позицию в ней американского президента В. Вильсона, передавал его помощник Э. Хауз: «Я, по крайней мере, чувствую себя правым, когда советую, что буквально ничего не должно быть сделано, прежде чем мы не выразим нашего сочувствия усилиям России объединиться на почве окрепнувшей демократии и не предложим нашей финансовой, промышленной и моральной поддержки любым возможным способом»[2415].

Однако позицию Хауза разделял только Р. Робинс, который еще до того как стать неофициальным американским представителем, несмотря на прямой запрет президента, на свой риск продолжал вести предварительные переговоры с Троцким. «На протяжении многих дней я, — вспоминал Р. Робинс о январе 1918 г., — был единственным наделенным полномочиями американцем — уверен, что и единственным среди союзников, — видевшим во всем большевистском правительстве какую-то возможность спасения…»[2416].

Англия отозвала своего посла, «его заместителем остался Локкарт, который первоначально явился горячим противником интервенции и сторонником соглашения с Советской властью. Эта политика Локкарта находила поддержку в лице представителя французской миссии в России кпт. Садуля, который также стремился к сближению с советской властью[2417]. В течение февраля и марта Садулю удавалось в значительной мере нейтрализовать влияние своего посла Нуланса… Все эти три лица, т. е. Садуль, Локкарт и Робинс, стремились добиться от своих правительств признания Советской власти, так как этим они думали удержать ее от подписания Брестского мира»[2418]. При этом Робинс, как и Садуль, называл большевистскую революцию «кардинальнейшим моментом в жизни всего мира»[2419].

Остальными участниками событий двигали более прагматичные мотивы: над британскими политиками довлел страх германо-русского сближения, к которому могла подтолкнуть слишком настойчивая антибольшевистская политика. Именно поэтому министр иностранных дел Великобритании А. Бальфур заявлял,