Ман отложил перо и встал. Он знал, что Саида-бай платит за эти уроки, и чувствовал, что деньги Рашиду нужны. Он ничего не имел против него, наоборот, ему импонировали обстоятельность и серьезность учителя. Однако внутри все взбунтовалось против этой попытки вернуть его в детство. Рашид предлагал ему сделать первые шаги на бесконечном, невероятно сложном и тягостном пути; пройдут годы, прежде чем он сможет прочесть даже те газели, которые уже выучил наизусть! И десятилетия, чтобы научиться писать любовные письма. Однако Саида-бай сказала, что короткие получасовые занятия с Рашидом теперь обязательны: мол, эта «маленькая неприятность» раздразнит его аппетит и заставит острее предвкушать встречу с ней.

Как она жестока и непредсказуема, с горечью подумал Ман. То пригреет его, то выгонит вон – что хочет, то и творит! Не поймешь, чего от нее ждать… Как здесь сосредоточиться на учебе? Приходится торчать в этой стылой каморке на первом этаже дома возлюбленной и горбиться над партой, выводя в тетради шестьдесят «алифов», сорок «залей» и двадцать бесформенных «мимов», пока сверху, с балкона, то и дело летят волшебные звуки фисгармонии, саранги и отдельные строки тумри, от которых томится и ум, и сердце.

Даже в лучшие дни Ман не любил оставаться один, а теперь, когда вечером после урока Биббо или Исхак сообщали ему, что Саида-бай не желает никого видеть, он просто сходил с ума от тоски и одиночества. Если Фироза и Имтиаза не оказывалось дома, а вечер в кругу семьи сулил лишь напряженные, бессмысленные и постылые разговоры, Ман ехал к раджкумару Марха и его друзьям – заливать горе спиртным и спускать деньги в азартные игры.

– Послушайте, если вы не в настроении заниматься… – Голос Рашида был добрее, чем Ман ожидал, хотя на его лице с немного волчьими чертами читалась досада.

– Нет-нет, все хорошо. Давайте продолжим. Просто мне надо научиться самоконтролю. – Ман сел на место.

– Это точно, – сказал Рашид прежним строгим тоном. Самоконтроль, подумалось ему, нужен Ману куда больше, чем безупречные «мимы».

Так и хотелось спросить ученика: «Зачем ты загнал себя в угол? Как не стыдно пресмыкаться перед женщиной такой профессии?»

Вероятно, в последних двух словах это и так читалось: Ман вдруг решил излить Рашиду душу.

– Видите ли, в чем дело… – начал он. – У меня слабая воля, и стоит мне попасть в дурную компанию… – Ман умолк. «Что я несу?! Как Рашиду понять, что я имею в виду? А если он и поймет, какое ему дело?»

Однако Рашид все понял.

– В юности и я был не без греха, – заговорил он. – Сейчас я считаю себя праведным мусульманином, а тогда я только и делал, что лупил всех подряд, – такой образ жизни вел мой дед, а его очень уважали в нашей деревне, и я сдуру решил, что уважают его именно за крепкие кулаки. Нас было пять или шесть ребят, и мы вечно всех подначивали. Идет какой-нибудь мальчишка по улице, ничего плохого нам не делает, а мы подбежим и влепим ему затрещину… В одиночку я ничего подобного творить не посмел бы, а в компании мне все было нипочем. Благо, больше я такими глупостями не занимаюсь, ибо научился верить другому голосу, бывать наедине с собой, пытаться постичь и понять… и подчас оставаться непонятым.

Ману его слова показались напутствием ангела-хранителя – или, вернее, советом падшего ангела, которому удалось вернуться в рай. Он воочию увидел, как Рашид и раджкумар бьются за его душу: один искушает его и заманивает в ад, помахивая пятью игральными картами, а другой погоняет писчим пером прямиком на небо. Загубив очередной «мим», Ман спросил:

– А ваш дед еще жив?

– О да. – Рашид нахмурился. – Целыми днями сидит в тенечке, читает Коран да шпыняет деревенскую ребятню, когда те его донимают. А скоро и чиновников начнет шпынять, потому что планы вашего отца ему не нравятся.

– Так вы заминдары? – удивился Ман.

Рашид подумал с минуту и ответил:

– Мой дед был заминдаром, пока не разделил все имущество между сыновьями. Мой отец, стало быть, заминдар, и мой… кхм… дядя тоже. А я… – Он умолк, еще раз взглянул на работу Мана и, не закончив предложения, продолжал: – Впрочем, кто я такой, чтобы их осуждать? Они, конечно, были бы рады все оставить как есть. Я прожил в деревне почти всю жизнь и видел, как устроена система. Заминдары – и моя семья не исключение – ничего не делают, только наживаются на чужом горе и нищете. Своих сыновей они пытаются кроить по тому же уродливому лекалу. – Рашид вновь замолчал, поджав губы. – А если сыновья хотят жить иначе, они сделают так, чтобы жизнь им медом не казалась. Столько разговоров о семье и чести… Но много ли чести в потакании своим прихотям?

Он помедлил.

– Даже самые уважаемые помещики не держат слова, это мелочные и ограниченные люди. Вы не поверите, но я приехал в Брахмпур по приглашению одного из таких высокородных господ – он хотел назначить меня куратором большой частной библиотеки. Когда же я прибыл в его роскошное имение, мне сказали… А, ладно, пустое это. Суть в том, что система заминдари никому не приносит добра, кроме самих заминдаров, – ни деревенским жителям, ни деревне в целом, ни стране. Пока она… – Он не закончил и прижал ко лбу кончики пальцев, словно у него разболелась голова.

Да уж, вот тебе и «мимы», подумал Ман, терпеливо выслушивая молодого учителя. Тот говорил, казалось, по какой-то глубокой и настоятельной внутренней необходимости, а не просто то, что пришлось к слову. Надо же, а ведь всего несколько минут назад он учил Мана спокойствию, сдержанности и самоконтролю…

В дверь постучали, и Рашид тотчас выпрямился. Вошли Исхак Хан и Моту Чанд.

– Извините нас, Капур-сахиб.

– Нет-нет, что вы, входите! Наш урок уже закончился, я краду у сестры бегум-сахибы драгоценные минуты занятия. – Ман встал. – До завтра. Мои «мимы» будут безупречны, вот увидите! – зачем-то наобещал он Рашиду. – Ну? – добродушно обратился он к музыкантам. – Казнят меня или помилуют?

Судя по опущенным глазам Моту Чанда, Исхак Хан не мог сообщить ему ничего хорошего.

– Капур-сахиб, боюсь, этим вечером… Бегум-сахиба просила вам передать…

– Да-да, я понял, – сердито и обиженно оборвал его Ман. – Хорошо. Передайте бегум-сахибе мое глубочайшее почтение. До завтра.

– Ей нездоровится… – Исхак не любил и не умел врать.

– Ну-ну. – Ман разволновался бы не на шутку,