Шрифт:
Закладка:
К середине зимы статус Salomon как первичного дилера по-прежнему оставался подвешенным. Под угрозой уголовного преследования Баффетт и Моган пытались доказать, что фирма достойна спасения. Уоррен опубликовал в Wall Street Journal заказную статью, в которой рассказывал о новых стандартах компании[934].
«Я написал, что мы будем побуждать людей соответствовать нашим принципам, а не подстраивать принципы под людей. Это оказалось непростой задачей», – говорит Баффетт.
Уоррен был изнурен и шокирован роскошным образом жизни, который на Уолл-стрит считался само собой разумеющимся. Кухня столовой для руководителей по размеру могла соперничать с любым рестораном Нью-Йорка и управлялась шеф-поваром, прошедшим обучение в Кулинарном институте Америки. Сотрудники могли заказать на обед «все, что душе было угодно»[935]. В первые дни пребывания в Нью-Йорке Баффетт получил письмо от главы другого банка с приглашением на обед, чтобы их повара могли устроить соревнование. «Когда дело касается еды, я следую очень простому правилу, – ответил Баффетт. – Если этого не будет есть трехлетний ребенок, то не буду и я»[936].
Для Баффетта столовая Salomon символизировала культуру Уолл-стрит, которую он считал омерзительной. Он родился в эпоху, когда деньги нужно было беречь, а время текло неспешно – по этому образцу он выстраивал собственную жизнь. На Уолл-стрит деньги водились в изобилии, а жизнь неслась с такой скоростью, какую позволяла пропускная способность человеческой природы. Люди выходили из дома в пять утра и возвращались в десять вечера. За это их осыпали деньгами, но требовали в обмен время и силы, чтобы те крутились на работе, как белка в колесе. В детстве Баффетт был впечатлен сотрудником фондовой биржи, чьей задачей было скручивать сигары на заказ для членов совета директоров. Теперь же ему все это было противно.
«У них была собственная парикмахерская внизу, о которой они боялись мне рассказывать. Еще у них был парень, который приходил чистить их ботинки, и ему не надо было за это платить», – вспоминает Уоррен.
Водоразделом для Баффетта стала битва за зарплату. В начале осени он сообщил сотрудникам, что сократит на 110 миллионов долларов бонусный фонд, предназначенный для выплат на конец года. «Сотрудники, приносящие посредственные доходы собственникам, должны ожидать, что недополученная прибыль скажется на их зарплате», – писал он[937]. Это казалось ему очевидным. Моган соглашался с Баффеттом в том, что культура безусловных вознаграждений должна исчезнуть[938]. Но Уоррен в очередной раз неправильно оценил характер человеческой природы. Сотрудники, привыкшие к тому, что их осыпают деньгами по графику, теперь считали, что их пытаются обделить.
Доводы Баффетта о том, что работники не должны забирать все трофеи в ущерб интересам акционеров не нашли понимания. Они были уверены, что все должно быть именно так, потому что уносили эти трофеи годами. Теперь они считали, что Баффетт пытается возложить на них часть вины за деяния Мозера, раздувая проблему из бонусов. Но ведь это не они были виноваты в бедах Salomon. Наоборот, они остались из верности и терпели последовавшие за скандалом унижения и страдания. Они убирали кучу за слоном и считали, что заслужили «боевые» выплаты. Они не были виноваты в том, что бизнес не приносит доходов. Как можно было заключить сделку в сфере инвестиционного банкинга, когда фирме угрожает уголовное преследование? Разве Уоррен этого не понимает? Они уперлись в то, что было известно всем на Уолл-стрит: Баффетт считал инвестиционных банкиров бесполезными огородными пугалами в модных рубашках с дорогими запонками на манжетах. При этом финансовые результаты Salomon оставались неплохими. Когда скупой миллиардер указывал им на их жадность, это их возмущало.
Обделенным трейдерам, агентам и банкирам нужно было продержаться до конца года – традиционного времени увольнения, когда выплачивались индивидуальные премии и распределялся урезанный, но все же многомиллионный бонусный пул.
Когда бонусный фонд после праздников распределили, битва за зарплату достигла эпических масштабов. У тринадцати руководителей высшего звена бонусы сократились в два раза. Как только были объявлены суммы, в коридорах и на торговых площадках Salomon вспыхнул настоящий бунт. Получив урезанные бюджеты и премии, трейдеры и банкиры бежали из компании. Ушла половина отдела торговли акциями – пристанища инвестиционных банкиров. Оставшаяся часть работников объявила временную забастовку.
«Они взяли деньги и просто разбежались. Стало совершенно очевидно, что все они работают только ради самих себя», – говорит Уоррен[939].
Баффетт только что спас Salomon и думал, что сотрудники это ценят. «Мы были благодарны ему около пяти минут», – таков был настоящий вердикт одного из бывших работников. Тот факт, что без Баффетта они могли остаться без работы, стерся из их памяти под впечатлением от «дня плохих бонусов». «Уоррен не понимает, как управлять бизнесом, зависящим от людей», – повторяли ушедшие сотрудники. В свою очередь Баффетт рассматривал новое соглашение о зарплате как лакмусовую бумажку: ушедшие были наемниками, без которых фирма вполне могла обойтись, а оставшиеся соглашались работать в компании, которой он хотел руководить.
И все же пристанище наемников Уолл-стрит оставляли многие ведущие сотрудники, унося с собой к конкурентам деловые контакты и связи. Баффетт перестал спать. «У меня не получалось перестать думать об этом», – вспоминает Уоррен. Всю свою жизнь он избегал брать на себя обязательства в ситуациях, из которых не было запасного выхода и над которыми он не имел полного контроля. «Я всегда держал ухо востро, чтобы нигде не завязнуть. В Salomon я обнаружил, что защищаю то, что не хотел защищать. А затем осознал, что критикую свою собственную организацию», – говорит Баффетт.
Спустя несколько месяцев Обермайер все еще размышлял, было ли поведение Salomon достаточно плохим, чтобы выдвинуть против нее обвинения
