После событий 26 февраля процесс фашизации Японии принял широкие масштабы. Во всех областях идеологии вводился строжайший контроль, усиливался надзор за печатью. В этих условиях многие писатели и журналисты боялись браться за перо. Но наиболее суровым репрессиям подвергались известные университетские профессора, отвергавшие фашизм и продолжавшие защищать либерализм. Их изгоняли из университетов, издавать их труды запрещалось.

По сообщениям газет они привлекались прокуратурой к уголовной ответственности. Такой прецедент имел место еще в прошлом году, когда старейший профессор, знаток конституции, был обвинен в неправильном толковании императорской власти, удален из университета и осужден.

— Ведь с точки зрения реакционеров писать о крестьянских восстаниях — значит пропагандировать опасные мысли,— сказал Сёдзо.

— История проникновения христианства в Японию тоже может оказаться опасной темой. Прежде всего учение Христа ничего общего не имеет с национальной религией японцев. Не исключено, что в один прекрасный день христианская религия будет у нас объявлена враждебной японскому духу и несовместимой с принадлежностью к нации.

— Вполне возможно,— согласился Сёдзо.—Такого рода националистические идеи всегда использовались в определенных политических целях. Разве преследование католичества у нас в так называемую эпоху искоренения сектантства не имело под собой ту же основу?

— Да, так уж повелось со времен Нерона,— ответил Уэмура.

— Но запрещение писать и изгнание с кафедр — это все-таки более гуманные меры, чем отдавать на растерзание львам или распинать на кресте,— пошутил Сёдзо.

Когда гость стал прощаться, на колени к Уэмуре забрался самый младший, двухлетний сынишка. Жена Уэмуры ушла в город за покупками. Старших сыновей тоже не было дома. Стоял июнь, в море уже купались вовсю, и по воскресеньям мальчишки целые дни пропадали на пляже. Нянчиться с младшим было обязанностью отца.

У Сёдзо не было здесь лучшего собеседника, чем Уэмура. И в девятиметровой комнатке провинциального учителя — кабинете и гостиной вместе,— обращенной окнами на бахчу и залитой сейчас лучами послеполуденного солнца, Сёдзо чувствовал себя отлично, особенно при его теперешнем настроении. В этом тихом городке, где люди помышляли лишь о том, чтобы вкусно поесть и выпить, да о том, чтобы что-то продать или что-то купить, где с утра до вечера щелкали на счетах и листали конторские книги, где было одно-единственное кино, куда ходили не так часто, где стоило человеку пройтись, как его тут же объявляли бездельником и гулякой,— в этом чудном городе Сёдзо в воскресные дни некуда было деваться. Единственным прибежищем для него были дядин дом и дом Уэмуры. И даже сидевшие на коленях у отца малыши не были для него помехой.

Когда Сёдзо вышел на улицу и взглянул на часы, было без четверти четыре. Ужин еще не скоро, так что домой можно не спешить, там его никто не ждет. Зайти еще к кому-нибудь? Не хочется, да, собственно, и не к кому. Было страшно жарко. Горячее южное солнце, стоявшее еще высоко, заливало улицу ослепительным светом. Слава богу, что ему наконец переслали из Токио его единственный летний костюм. Хорошо бы сейчас прогуляться к сосновой роще, туда хоть долетает с моря свежий ветерок. Но эта дорога ведет к усадьбе Ато... Туда он идти не мог. Он старался не вспоминать о том, что произошло в усадьбе месяц назад, и решил всячески избегать прогулок в этом направлении. Надвинув на самые глаза дешевую, но совсем новенькую соломенную шляпу, он вышел из парка.

Миновав обсаженный ивами канал, он очутился на дороге, идущей вдоль дамбы, и направился в сторону, противоположную дому. Дорога сначала шла прямо, а потом поворачивала к проспекту, в конце которого находился вокзал. Как и повсюду в провинции, с появлением железных дорог привокзальная часть города резко изменила свой облик: широкие улицы, оштукатуренные, окрашенные в яркие цвета здания, магазины, сверкающие стеклами витрин. Новизной, свежестью и пестротой этот район напоминал колониальные города и совсем не был похож на старую часть города с узкими кривыми улочками, с амбарами и купеческими домами унылой архитектуры.

Сёдзо зашел в аптеку и купил тераполь. Коричневую микстуру, которую ему давали в лечебнице, он уже перестал пить. Ему захотелось чего-нибудь прохладительного, На противоположной стороне улицы он увидел кафе с большим окном, занавешенным кружевной шторой,— такого типа ресторанов в старой части города тоже не было.

Он уже переходил мостовую, и в этот момент к остановке медленно подкатил большой автобус. О том, что на станцию прибыл поезд, Сёдзо узнал еще в аптеке. Позади нее проходила железная дорога, и, пока ему завертывали лекарство, весь дом дрожал и на полках позвякивали флакончики. Этим поездом Сёдзо обычно возвращался из поездок в лечебницу.

Сёдзо взглянул на проходивший мимо желтый обшарпанный автобус и застыл в изумлении. По мостовой вслед за автобусом бежали один за другим три рикши с колясками. В первой сидела жена Масуи — Мацуко. Хотя откидной верх был низко опущен, ошибиться он не мог: несомненно, это Мацуко. В следующей коляске ехала Марико и в последней — горничная, ее Сёдзо тоже знал.

— О чем вы замечтались, Сёдзо-сан? — остановив рикшу, громко окликнула его Мацуко.

Ее крупный рот, большие глаза — все ее лицо светилось улыбкой. Со свойственной ей манерой она по-детски радовалась тому, что якобы первая его заметила.

— Никак не ожидал вас здесь увидеть,— ответил Сёдзо, приподнимая шляпу с растерянным, почти виноватым Видом.

Он действительно никак не предполагал встретить Мацуко в этом городе; она так давно здесь не бывала и вдруг появилась, да еще без мужа. И потом, кто ее посадил в эту коляску? Ведь у вокзала всегда дежурит несколько такси. Автомобили, правда, старенькие, но все-гаки автомобили. Эта женщина не может обойтись без причуд.

Недалекая, а потому всегда довольная, беспечная и веселая, Мацуко не обратила внимания на кислое выражение лица собеседника.

Рикш она наняла, скорее всего, потому, что в Токио это средство передвижения стало уже музейной редкостью. Она сидела в коляске с видом иностранной туристки, выполняющей программу ознакомления с Японией, в которую входит и катанье на рикшах. Дородностью она тоже не уступала туристкам. На ней был белый кашемировый костюм, плотно облегавший ее пышные формы. С трудом помещаясь в коляске, она высоко подняла колени и вцепилась пухлыми пальцами в неудобные подлокотники. Перебросившись с Сёдзо несколькими фразами, она пригласила его прийти к ним вечером.

— Вы, наверно, устали с дороги, я лучше завтра зайду,— ответил Сёдзо.

— Нет, нет.