сейчас на кухне, и на его зов никто не появился. Только эхо прокатилось по дому. Это был прочный, чересчур просторный старинный дом деревенского старшины, некогда принадлежавший родителям дядиной жены и перевезенный сюда из деревни. В комнате дяди и в других комнатах на потолке, толстых балках и стойках ниш виднелись какие-то странные трещины, вмятины, зазубрины. То были следы ударов топорами, секирами и косами, пущенными в ход повстанцами во время крестьянского восстания 1811 года. Дядя не пожелал передать этот дом в чужие руки и оставил в нем все, как было; он хотел сохранить его как своеобразный памятник знаменательных событий.

— Я, дядюшка, пожалуй, пойду,— проговорил Сёдзо.

— Погоди, погоди,—остановил его дядя и печально улыбнулся:—Что-то тетушка Орицу последнее время совсем туга на ухо стала.

И в тоне его голоса и в улыбке чувствовалось, что он любит свою старую жену. Он погромче хлопнул в ладоши, и в коридоре послышались торопливые шаги. Раздвинулись двери, на пороге застыла в поклоне служанка Токи: скоро будут готовы рисовые лепешки, и госпожа просит, чтобы Сёдзо-сан не уходил.

— Да я вовсе не за этим ее звал,— проворчал дядя, но тут же переменил тон.— Лепешки — это хорошо, но Сёдзо-сан останется с нами и ужинать, поэтому пусть госпожа пошлет слугу в город и велит закупить, что нужно.

Отдав распоряжение, дядя повернулся к племяннику:

— Ну вот, а теперь вернемся к нашему разговору. На твой вопрос о наследстве сразу не ответишь. Правда, если бы не случилось с тобой такой истории, и ты бы благополучно окончил университет, и если бы к тому времени еще жив был отец, тогда все было бы хорошо.

— Это я понимаю,— перебил его Сёдзо.

— А что касается дальнейшего, то единственный шанс получить свою долю наследства — женитьба. Признаться, я уже и сам думал о том, не пора ли тебе, брат, жениться...

>— Пока у меня еще нет такого желания,— спокойно и просто, словно речь шла о ком-то другом, возразил Сёдзо. Если бы не болезнь и не история с госпожой Ато, он, вероятно, сказал бы это еще более непринужденным тоном.

Почувствовав на себе живой, острый взгляд дяди, Сёдзо опустил глаза. И, бросив окурок в пепельницу, добавил:

— Да к тому же это и с материальной точки зрения пока невозможно.

Дядя снова испытующе посмотрел на него.

Старику было уже шестьдесят пять лет, под глазами у него висели мешки (этим он тоже напоминал отца), но сами глаза казались удивительно молодыми.

— Но ведь если таким путем решается вопрос о доле наследства, то эта сторона дела тоже решится. Сколько ты получаешь у Ато?

— И об этом я вам тоже хотел сказать. Я там больше не работаю.

— О! Это новость!

— Вчера я послал им уведомление, что отказываюсь от службы, и письмо Таруми. Когда-нибудь я смогу вам все подробно рассказать, но иначе я поступить не мог.

— Ив Токио больше не поедешь?

Этот единственный вопрос, который задал дядя вместо того, чтобы разбираться, в чем тут дело, поставил Сёдзо в тупик. Он прозвучал для него как звонок на экзамене, на котором он еще не успел закончить письменную работу.

Сёдзо понимал, что, раз он ушел со службы, неизбежно возникнет и этот вопрос. Но как на письменных экзаменах самое трудное обычно откладывается под конец, так и он до сих пор старался не думать об этом. Впрочем, школьники предпочитают написать хоть несколько строк, чем подавать пустой лист; в последнюю минуту они начинают усиленно рыться в памяти и что-то все-таки вспоминают. Так поступил и Сёдзо. Он ответил, что пока ехать в Токио не собирается. Но и здесь оставаться в таком положении не намерен. Да ему дома и делать-то нечего, он там лишний. Сёдзо не стал рассказывать дяде о том, что творится у него в душе, и вскользь заметил, что больше всего ему бы хотелось уехать куда-нибудь подальше.

Он потерял цель в жизни, потерял верность принципам, потерял чувство собственного достоинства. Он оказался идейным и нравственным банкротом, рабом своих страстей. Стыд душил его. Но ему хотелось до конца разобраться в себе, окончательно выяснить, что он за человек, и со всей взыскательностью проверить, не поздно ли еще вернуть хоть какие-то былые надежды, хоть какую-то веру в себя. Он хотел бы порвать все свои прежние связи, все прежние от-, ношения и некоторое время свободно пожить в совершенно новой обстановке, среди новых людей. Разговор с дядей о своей доле наследства он затеял не только потому, что сейчас ему нужны были средства на лечение. Он думал о путешествии. Этот его приезд на родину был бегством из Токио. А со вчерашнего дня его снедало желание поскорее бежать и отсюда. Будь у него возможность, он бы, не задумываясь, немедленно уехал за границу...

Подобно тому как перед взором путешественника смутно вырисовываются призрачные очертания неведомых островов, в его воображении не раз всплывали окутанные дымкой прошлого картины из истории христианства, города Малакка и Макао. Его влекла к себе и древняя столица Португалии — Коимбра, раскинувшаяся на холмах, и Толедо с островерхими башенками. «Испано-португальские записки» Мои кутаро Киносита стали теперь одной из его любимых книг Прежние его левые друзья со свойственной им прямолинейностью считали, что за морем есть только одна страна. Другие их не интересовали. Да и сам он еще три года назад даже не помышлял о путешествии по «экзотическим» краям.

Собственно, и сейчас они волновали его воображение только потому, что связаны были с историей проникновения христианства в Японию. Однако это не значит, что он верил или собирался уверовать в того бога, которого четыре столетия назад привезли сюда отцы-иезуиты. Ни в этого бога, ни в вечное спасение через любовь к нему он, разумеется, не верил. Несмотря на свое грехопадение, он все еще не мог, забыть того нового бога, учение которого было своего рода антитезой христианства. Христианство интересовало его только в той части, в какой оно было связано с историей культуры вообще. Нет, он не переменил своих убеждений, не отказался от своей прежней веры. И пусть она сейчас, как одинокая свеча, лишь теплится в глубине его разбитой и опустошенной души, но она неугасима, ничто не может ее потушить. Когда-нибудь он это докажет. И все-таки он никак не мог отделаться от чувства какой-то особой горечи.

Такое чувство, должно быть, испытывает вероотступник, отваживающийся топтать икону.

Наконец подали обещанные лепешки.