рассматриваться только как свидетельство многовековой безудержной эксплуатации народных масс со стороны господствующих классов. Он снова вернулся к той мысли, что прекрасное может расцениваться как прекрасное, само по себе. Увлекаясь историей христианства, он все больше чувствовал, что ему не хватает литературного образования, и никогда так не сожалел, как сейчас, о том, что не поступил на литературный факультет.

Дом дяди стоял довольно высоко, ближе к вершине. К нему вела широкая каменная лестница в двадцать ступеней, похожая на лестницы, ведущие к храмам.

Женщины, приходившиеся ему сродни и живущие в городе, обычно говорили: «С удовольствием бы навестила его, да как подумаешь, что придется взбираться так высоко, сразу всякое желание пропадает». Мужчины жалели Еси-суке: ну куда его, беднягу, занесло! Наверно, даже вкус свежей рыбы забыл!

Большинство обитателей города придерживалось той житейской философии, в основе которой лежал реализм осакского толка. С Осака у города издавна существовали обширные связи: через него велась торговля рыбой, цитрусами, лесом. «Сладко есть, сладко пить да побольше денег нажить» — таков был девиз жителей Осака. Способствовали торговле и выгодные природные условия. Рядом горы, кругом обширные пахотные земли, и Внутреннее море близко. Благодаря изобилию природных благ торговля процветала. Нигде, пожалуй, нельзя было с такой легкостью удовлетворить самого завзятого гурмана, как здесь. «Вкусно поесть!»— таков был девиз городских обывателей. Они гордились утонченностью своего вкуса. И действительно, доходило, например, до того, что морской окунь «тай», пойманный в открытом море, и такой же окунь, выловленный у мыса, продавались на рыбном базаре по разной цене. Поэтому родичи дяди Есисуке не представляли себе, как можно обходиться без свежей рыбы, которую им ежедневно приносили с утреннего базара еще трепещущую, бьющуюся о края корзинки; из этой рыбы немедленно готовилось сасими 127 — обязательная закуска к завтраку. Человек, лишенный этого удовольствия, вызывал у них сострадание. Забраться от города в такую даль, что и рыба-то уснет, пока донесешь, и поживать там тихо да мирно—это, пожалуй, даже смешно. Но никто себе не позволял даже намекать на это при встречах с Есисуке, который был сейчас старейшим в роду Канно, жил с одним легким и в холодные дни даже не вставал с постели. В общем родственники относились к Есисуке так же, как относились к Мунэмити Эдзима его родственники и близкие знакомые: его считали чудаком, но побаивались и внешне выказывали уважение. Короче говоря, высокая каменная лестница, по которой надо было подниматься к его дому, отпугивала не только женщин, но и мужчин.

— Говорят, вы в саду с лестницы упали? На деревья стали лазать? Что за ухарство! — сразу заговорил Сёдзо, входя в комнату дяди.

Можно было подумать, что он пришел не для того, чтобы проведать больного, а чтобы пожурить его.

Говорить с Есисуке таким тоном позволял себе только он.

— Да, вот видишь, нашла на меня такая блажь,— ответил дядя и стал рассказывать, как это случилось. Садовник присел отдохнуть и закусить, а ему захотелось ради развлечения самому обрезать ветви. Перекладина лестницы, на которой он стоял, оказалась гнилой и подломилась и он полетел на землю. Упал он с небольшой высоты, метра в полтора, и на мягкую почву, даже боли никакой не почувствовал. Но из предосторожности пришлось несколько дней полежать в постели.

Дядя сидел у окна, выходившего в бамбуковую рощу. Как всегда, на низком сандаловом столе перед ним лежали письменные принадлежности и альбом: «Надгробные надписи усыпальницы Чжунсюэ». Изучение древних китайских надписей стало излюбленным занятием Есисуке с тех пор, как он заболел туберкулезом. Он собирал картины и памятники письменности, но последние в его коллекции преобладали. И та старинная причудливая китайская каллиграфическая надпись, которая висела в токонома, тоже представляла собой редчайший памятник. По просьбе дяди его старший сын, служивший в Осакском банке, разыскал ее и прислал ему этой весной.

— Ну, как Киити?

Дядя уже знал, что Сёдзо ездил к брату на свидание. Слух об этом так же быстро распространился по городу, как и слух о том, что он упал в саду. Высокая лестница, по которой никто не хотел взбираться, в данном случае препятствием не послужила. Наверно, дядя знал и о том, что в ту ночь Сёдзо не ночевал дома. У Сёдзо часто забилось сердце, и он почувствовал, как краска стыда заливает ему лицо. Он и пришел сюда, чтобы откровенно рассказать дяде обо всем, но тут оробел. Казалось бы, вопрос дядя должен был облегчить ему начало разговора, но вышло наоборот.

Чтобы оттянуть признание, он начал подробно рассказывать о брате, о том, как тот выглядит,— у него отросли волосы, усы и борода, и он сразу стал похож на старика.

Сёдзо чуть ли не слово в слово передал дяде весь разговор с братом вплоть до того, что тот заказал себе на ужин. Сообщил он и о своем свидании с адвокатом, к которому его послал Киити,— брат только и живет мыслью о том, чтобы его поскорее взяли на поруки.

— Киити нервничает, торопит. Он думает, что сейчас все так же просто, как и в прошлые выборы, когда избирательный закон хоть и нарушался, но все сходило с рук. А сейчас другая обстановка. Процесс фашизации распространяется и на органы юстиции,— заключил Сёдзо.

— М-да... А те хотят чистить, наводить порядок... И не на словах только. Тот, кто этого не понимает, просто глупец. Впрочем, если твой братец поймет наконец, что значит быть игрушкой в руках политических сил, то все это, может быть, и к лучшему, ибо пойдет ему на пользу.

— Да к тому же вся эта политическая борьба яйца выеденного не стоит. Разве она ведется по каким-нибудь принципиальным вопросам? Просто из личной вражды. Для наших вояк разногласия между политическими партиями только предлог. На самом же деле они просто сводят личные счеты. Поэтому-то их и труднее урезонить.

— То же самое я всегда говорил твоему отцу. Хотя он-то был лучше их всех. Он, конечно, тоже не забывал о себе, но искренне заботился и об интересах всего города. Ну а что такое Киити? Кривляется, как обезьяна, всем подражает, полон самодовольства, а толку чуть!

Дядя постучал трубкой о край бамбуковой пепельницы, стоявшей на подносе с курительным прибором. Он курил только трубку, к сигаретам и не прикасался. Отчасти это было продиктовано желанием хоть немного сократить дозу никотина.

Старик был одет в кимоно из серой саржи. У его ног на полу лежал замшевый кисет. И этот кисет,